1
Воображение рисует одну и ту же кафкианскую картину.
Захлопнулись врата Царства, а я остался вовне, во тьме внешней… Как же так? Как же так?!!! Бью кулаками по воротам, кричу в отчаянии ангелам: «Впустите! Не оставляйте меня здесь!…», молю: «Господи, смилуйся!...»
«Господи! Господи!…» – «Отойдите от Меня, все делатели неправды…»
Как же так? Как же так??? А как же я? – А чего я хотел? Я же знал, что этим все кончится. – Да если бы знал, бросил бы все и жил бы совсем иначе. – Знал, все я отлично знал. Разве те строки в Евангелии, где говорится именно об этой ситуации, не врезались навсегда мне в память? Как я был уверен, что это не обо мне!
Что скажу тогда? – Ничего. Душа кричит: «Как же так?!» А это я ее предал, я погубил, я сам погубил свою душу.
И видишь, и не можешь поверить в то, что видишь: захлопнулись врата, навсегда закрылись, а ты остался во тьме внешней. А там, за закрытыми вратами, – там свет и тепло, там прекрасные сады и палаты, там ангелы и праведники, там Сам Господь во славе Своей. А ты здесь, где холод подступает и тьма сгущается, где угасает вечер перед вечной ночью.
И смотришь на недоступное, на так и не обретенное Царство, и кажется тебе, и хочется верить, что еще не все потеряно, еще не конец, вот, сейчас, откроются в последний раз врата, выйдет светлый ангел, и уведет за собой в Небесное Царство несколько счастливых душ, прощенных в последний момент по великой милости Божией. И так надеешься оказаться среди них! Или врата все же захлопнулись навсегда?
2
Потеплело. Ветер резкий, но теплый. Деревья черные и голые на пронзительно белом, прилизанном ветром снегу. Вспоминается что-то из детства, чего-то хочется, чего-то просит душа, тянется к чему-то. Это тоска по нездешнему.
Скоро – Великий пост. Он еще не наступил, но уже чувствуется его приближение, уже меняются мысли и все восприятие мира, уже думаешь совсем о другом, не о том, о чем думал вчера.
И начинаешь подчиняться иному порядку вещей.
3
Я специально поехал сегодня сюда. Этот недавно построенный храм нравится мне все больше и больше. И пусть снаружи в его облике «слишком много геометрии», внутри он – просто чудо. Чувствую себя здесь православным христианином по-настоящему. Какой-то особый дух здесь появился, намоленность, – то, что ощущаешь обычно только в старинных церковных зданиях. Было такое ощущение – как будто стоишь в старинном соборе где-нибудь в Центральной России. И вечерняя служба сегодня просто великолепна. Хор здесь поет очень красиво.
Вечерня кончилась. Вот погасили люстры, быстро притушили почти все свечи. Это – началась утреня. Во мраке монотонный голос сверху читает Шестопсалмие. Далее, как обычно, – малая ектенья, загорается свет. Затем – полиелей с таким замедленным и красиво-печальным пением хвалитного псалма. И вот – хор запел знаменитый 136-й псалом «На реках вавилонских», который поется всего три раза в году.
Да, ради этого стоило бросить все и приехать сюда, в другой район города, чтобы послушать хотя бы один этот псалом.
Хор поет, – просветленная тоска разливается в звуках пения, красивая печаль. Священник и дьяконы со свечами и кадилом пошли в обход храма. Душа внутри тебя плакать хочет от переполняющих чувств. А хор поет:
"На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона… Како воспоем песнь Господню на земле чуждей?… Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя… Прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну Тебе, аще не предложу Иерусалима, яко вначале веселия моего…"
А в сознании проносятся картины былого: вот ликующая радость обретения веры, когда весь мир казался мне залитым солнцем, вот первые для меня службы в храмах, вот мне дарят старинное Евангелие… Это и многое другое тогда уже воспринималось как счастье, а теперь, когда вспоминаешь, тем более… И вот, я все это потерял. Где сейчас былое ощущение счастья? – нет его во мне, утрачено. Я, как первобытный Адам, потерял благодатный дар свыше. Потерял самым преступным образом. Какая горечь! Я – изгнанник, и как далек от Царства! И представилось мне Царство, высящееся передо мною, как высится этот золоченый иконостас, но только гораздо дальше, недоступно далеко…
И представилось снова: вот, на том свете, захлопнутся врата Царства, а я останусь во тьме внешней. Там, за вратами – свет немеркнущий золотой, как теплые отблески заходящего солнца на далеких облаках в холодных вечерних сумерках. Там вдали, за высокой стеной, на холме – сонмы ангелов и праведников в сказочно красивом Царстве, какое пишут на иконах, там с ними Господь. Как хочется попасть туда! Смотришь на этот теплый свет, и кажется – словно у огня открытой печки сидишь в тепле и уюте. Но холод пробегает по телу и в душе, и понимаешь, что ты остался по эту сторону врат, в холодной тьме. Что делать?! Что же делать?!!! А вот что хочешь, то и делай теперь. Поздно уже, и ничего тебе, погибшему, не поможет. Тебя предупреждали, звали, ждали тебя, а ты не захотел. Ты потерял все, что дано тебе было, а дано тебе было все. Преступно потерял. Чего ж ты хочешь?
Что скажу тогда? Что скажу тогда? Да не скажу, волком завою – дико, страшно. Волью в голос свой всю горечь и тоску обманутой души. Кем обманутой? – самой собою… Что мне тогда делать? Заломить руки, да так, чтобы кости захрустели, кататься в безысходности по стынущей земле, кусать локти, пытаясь разорвать на куски преступную плоть? Что мне делать тогда?
«Господи! Господи! – взывают сонмы грешников рядом со мною и стучат в створы врат. – Отвори нам!» И раздается глас: «Не знаю вас, откуда вы». – «Это же мы, Господи… Мы ели и пили пред Тобою, и на улицах наших учил Ты…» – «Идите от Мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелам его…»
И я почувствовал нечто такое, чего не испытывал никогда раньше, когда подобные картины уже представали в моем воображении. В хаосе чувств смятенной души у захлопнувшихся врат, среди горького отчаяния и полной безнадежности я почувствовал и радость. Я смотрел на далекий золотой свет недоступного для меня Царства, и к горечи осознания своей гибели подмешивалось странное радостное чувство. Душа моя радовалась за тех праведников, что были ныне в окружении Господа в небесном Иерусалиме, радовалась пришествию Царствия Божия, пусть даже и не для нее. Сквозь нарастающую муку душа кричала ликующе: «Свершилось! Вот он, Небесный Иерусалим!» И радовалась, плача, душа за праведников, наследовавших обещанное Царство. Радовалась, пока эта последняя ее радость не захлебнулась в поднимающейся волне прилива жестокой муки. И было в промелькнувшем благодатном чувстве радости последнее утешение погибшей душе.
Внимание мое переключилось на происходящее вокруг. Хор в храме смолк и тут же снова запел: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим…» Утреня продолжалась.
Я пытался осмыслить промелькнувшее в сознании видение. И понял: есть еще что-то святое, не утраченное в этой душе, я еще не совсем потерян. Который раз уже мне явственно дается понять это.
4
Дома поставил на полку привезенную из храма красивую иконку святого пророка Иоанна Предтечи, молящегося в пустыне, – этот образ будет укреплять меня во дни Великого поста. Одно смущает: уж очень красива икона для великопостных-то дней! Это какая-то особая декоративность – сладостная, райская, неземная красота.
Все изображение словно погружено в морскую воду – дали дивного пейзажа тают в синей пелене. Сказочные горки поросли заморскими древами. Сверху в облаках – Господь Саваоф в виде ангела (не может же быть, что это – еще не воплотившийся Христос, таинственный Спас «Благое молчание»!). Справа в палатах – встреча Марии и Елисаветы. Река Иордан несет свои синие воды. И в центре завораживающего взгляд прекрасного мира – фигура Иоанна Предтечи в молитвенной позе, с причастной чашей в руке.
Но ведь такая икона должна изображать пустыню! И не уместнее ли при изображении отшельника в пустыне использовать аскетический, не столь декоративный стиль? Но, уверен, именно пустыня и изображена на иконе. Но это не просто пустыня, а пустыня, преображенная духовным подвигом в райский сад.
Вот таким и должен быть Великий пост. Что значат слова: «Постимся постом приятным…»? – это и есть выражение сути того аскетизма, преображающего пустыню поста в райский сад.
5
Прощеное воскресенье. Прошу прощения себе от всех, к кому был несправедлив. И да простит Господь всех тех, кто был несправедлив ко мне. И не держу ни на кого зла. Боже, милостив буди мне, грешному.
Вечер. Масленица кончается. Уже прочитали в первый раз в этом году на вечерней службе в храмах молитву Ефрема Сирина. Завтра проснемся в другом времени, в другом измерении. Это внешне невидимо, неуловимо. Просто, кто знает, – тот знает. Больше всего опасаюсь, что снова «не выдержу экзамена». Боже, милостив буди мне, грешному!
Вспоминаю как когда-то давно, лет двенадцать назад, ездил на великопостную службу в Чистый понедельник в старинную церковь Спаса Всемилостивого в дальний поселок на окраине города. Надо бы перечитать об этом старые страницы дневника. Какие замечательные дни были тогда! Даже бывшие в те времена в моей жизни некоторая неустроенность, неопределенность, жизненное распутье были уместны. Должна быть доля неустроенности в душе (для того и пост!), умиротворенной душе ничего не нужно. А мне нужно многое.
6
Утром проснулся, а ощущения такие, о каких недавно прочитал в одной книге. Там монах жалуется на свое житье в монастыре: искал он спокойного праведного жития, а в монастыре поднимают рано и после спешной молитвы и чая гонят на работу в поле. И я так же – встал рано, не выспался, молитвы хоть и прочитал, но спросонья толком их не понял, не прочувствовал, поесть ничего вкусного нельзя, да еще и на работу иди в такую рань и работай там до самого вечера. Но прошло некоторое время, и на душе стало лучше, как-то уютнее. Даже прочел дополнительно из Псалтири. И вышел из дома с воодушевлением.
И не нарушил поста во весь день. И пост-то показался таким легким и приятным, сам удивляюсь, – как это когда-то я едва мог один день протерпеть в посте.
Вечером – Великий канон преподобного Андрея Критского, – разговор человека со своею душой, воспринимающийся сегодня с какой-то особенной силой, как откровение.
А главное впечатление от всего: я как будто прозреваю потихоньку – все больше и больше. И прозрение мое направлено не во внешний мир, а внутрь себя, в собственную душу. И что-то важное начинаю там замечать, чего раньше не видел. И, кажется, понимать что-то начинаю.
7
Недавно приобретенная икона Иоанна Крестителя – бирюзово-голубой квадрат в золотом обрамлении – преобразила вид всего «иконостаса» на полке в красном углу моей комнаты. К иконам в золотистых окладах добавился бирюзово-голубой цветовой акцент. Этот манящий кусочек небесной лазури – как надежда на спасение, как обещание Царства Небесного, его немеркнущая красота и упоительная сладость. Может, и не следовало бы в Великий пост ублажать себя подобными вещами, но в контрасте этой красоты и сурового великопостного аскетизма все и дело. Надо видеть перед собою то, к чему стремишься, но что от тебя пока слишком далеко.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя, многогрешного.
"Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? –
Конец приближается, и имаши смутитися; воспряни убо,
да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняй".
8
Конец зимы. Плюсовая температура, грязища и по-весеннему волнующий воздух.
Если тогда, двенадцать лет назад начало Великого поста для меня было окрашено в черное и желтое и представало в сознании в виде неуютной гулкой пустоты, то сейчас это похоже на пустыню с иконы Иоанна Предтечи, о которой я уже упоминал. Этот же образ странной пустыни нахожу и в средневековой картине «Фиваида» из флорентийской галереи Уффици неизвестного итальянского мастера. – Строения скитов и монастырей среди фантастического горного пейзажа под темным небом, корабли на море, деревья среди скал, люди – панорама удивительного мироздания, запредельного Царства. Глядя на образы подобных миров, понимаешь, что это далекое, как недосягаемое сокровище алтаря, Царство далеко от тебя не только в пространстве, но и во времени. И все же оно всегда рядом, в любой момент – здесь и сейчас, если речь идет о душе, а не о грубой материальной реальности. Но можешь ли ты сказать, что находишься в этом Царстве, а не всего лишь любуешься им с расстояния в метр, не будучи отделен от пленившей тебя нездешнецй реальности толстым стеклом невозможности??
И я подумал о том, что я и сам когада-то написал маслом картину на подобную тему: «Пустынник и ангел. Пахомий Великий». И в картине первоначально была как раз «аскетическая» охристо-коричневатая цветовая гамма, – хотелось колорита «феофаногрековских» фресок. Позже я переписал картину, изменив цветовой строй, сделав его более цветным, мерцающим таинственными отсветами, и образ стал гораздо выразительнее. В нем появилась мистика пустыни, преображенной в Царство не от мира сего. Картина оказалась своего рода «пророчеством» о моих будущих настроениях. Написанная мною год назад, она все это время простояла среди пустых рам и старых полотен на шкафу, и лишь сейчас я проявил к ней должное внимание. Лишь сейчас я понял, выражением каких подсознательных образов она явилась, эпиграфом к чему неслучайно оказалась. Парадоксальное видение пустыни как райского сада уже тогда смутно проявлялось, созревая, во мне. Но как я далек от этих райских красот! - Я о них лишь догадываюсь.
9
Странный сдвиг во времени – начало Великого поста. Ничего не происходит, и все же что-то произошло и продолжает происходить.
Великий канон – укор рассудка душе. Запреты и правила – тоскливая гулкая пустота.
И искушение диавольское – ходят по домам члены секты свидетелей Иеговы, ходят две приветливые старушки интеллигентного вида, - кто-то да соблазнится сатанинской прелестью.
Небо снежное нависло. В воздухе – вечная отныне оттепель.
Кажется – сами ангелы тоскуют.
И где-то, как мыши под полами, в подвалах, в углах потаенных бесы таинственно возятся. И не здесь, так там, не сейчас, так потом как шандарахнут взрывчаткой, поясом шахидским, начиненным пластидом, железом – гайками, шариками стальными. Очнитесь, люди! – Нет, куда там. Ходят сектантские старушки под чтение Великого канона, возятся скрытные бесы, бормоча что-то страшное на языке полуденного народа. Предпоследние времена. Зажечь бы сретенскую свечу, чтобы избавиться от наваждения, да не припасена! Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
Небо – плотное и белое, словно укутанное в крылья ангелов поста... И вспомнилось давнее сновидение: херувимы и серафимы, силы бесплотные, в виде вращающихся крылатых колец-колес за дымчато-стеклянной твердью низкого свода небес.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
И все чаще в эти дни вспоминаю строки из «Исповеди» Блаженного Августина:
«Скажи мне, из сострадания Твоего, скажи мне, Господи, Бог мой, что Ты для меня. Скажи душе моей – «вот, Я спасение твое». Скажи так, чтобы
я услышал. Вот сердце мое перед Тобою, Господи, и готово внимать Тебе. Открой его, скажи душе моей: «вот, Я спасение твое»…
Помилуй мя, Боже, помилуй мя! Не остави мя, грешного…
Знаю же: Он не оставит никого. Это я сам оставил себя, легкомысленно перестав думать и заботиться о душе. И надолго лишил себя самого важного.
«Где Ты был тогда, в какой дали от меня, Боже?
Ты был глубже моей глубины и выше моей высоты…»
Ангелы безмолвствуют. Ничего не происходит, и что-то все же произошло и продолжает происходить. Длится третий день Великого поста. Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
10
"Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
От юности, Христе, заповеди Твоя преступих, всестрастно небрегий, унынием преидох житие. Темже зову Спасе, поне на конец спаси мя".
Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
"Повержена мя, Спасе, пред враты Твоими, поне на старость не отрини мене во ад тща, но прежде конца, яко Человеколюбец, даждь ми прегрешений оставление".
Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
"Богатство мое, Спасе, изнурив в блуде, пуст есмь плодов благочестивых, алчен же зову: Отче щедрот, предварив Ты мя ущедри".
Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
("С юности, Христе, я пренебрегал Твоими заповедями – неудержимо страстно, не радея, не заботясь проводил я жизнь, Спаситель. Потому-то и взываю к Тебе, спаси меня, хотя при конце.
Спаситель, не низринь меня, повергнувшегося пред вратами Твоими, во ад, хотя в старости; как Человеколюбец, даруй мне оставление прегрешений прежде кончины.
Растратив на распутство свою природу, я, Спаситель, пустыня по плодам благочестия, не имея пищи, взываю: «Отец милосердный! Поспеши и смилуйся надо мною!»)
11
И был вечером в нашем храме на исповеди.
Вот что удивляло: почему-то слабо чувствовалось в храме на богослужении, что идет Великий пост. И не было во мне самом сегодня таких покаянных настроений, какие были у меня в начале Великого поста. Все было буднично. А, может, именно так и надо, не праздник же. И я понял, что такая будничность, когда, кажется, ничего не происходит, но что-то все же происходит, свершается, – это тоже плоть от плоти великопостного аскетизма.
Буднично. Но когда подошел к исповеди, – душа вздрогнула. Покаялся я. Покаялся во всем, и паче всего, – что не любил и не прощал. Батюшка наш отпустил мне мои грехи, и легче стало на душе.
Завтра причащусь. И снова почувствую себя христианином и православным.
12
"Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими;
не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда,
но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем".
Ликующее солнце, и тепло такое, что можно спокойно без шапки ходить. В церкви, где причастился сегодня, было так светло, солнечно, что невольно вспоминался праздник Троицы.
Одно плохо: надолго ли мне обретенная благодать? Долго ли продержусь без греха?
13
Дни проходят за днями.
Заболел, и ни вчера не был на празднике, ни как дальше получится бывать в храме, – не знаю. Состояние свое в эти дни осознаю чуть ли не как кару за грехи, и не ропщу.
И во всем этом – настоящая пустыня, – ни процветшая дивным садом, ни благостная в красоте неизреченной, ни райская, а самая что ни на есть пустынная. И выдержишь ты эту пустынность, наполненную жаждой и мукою, – и духовное одиночество, и самоосуждение, и пустоту неопределенности, и мучительность состояния болезни, и невозможность бывать в храмах, – будет тебе и все остальное. Обретешь благодать, коль будешь ее достоин.
Возможно, мое состояние сегодня – это и есть в какой-то мере итог Великого поста для меня. Но итог не окончательный. Итог, к которому я только лишь подошел, но еще не прошел его достойно.
Я так много рассуждал об образах процветшей пустыни-рая, забывая о том, что пустыня – это место мучительной жажды, и далеко не рай, хотя и может стать преддверием рая, – что, в конце концов, и получил себе соответствующее испытание. Только так я смогу почувствовать хотя бы микроскопическую долю от той высокой цены, какую платили праведники за обретенную благодать.
14
И все же не дает, не дает мне покоя образ, снова и снова возникающий в сознании: образ пустыни, преображенной в райский сад подвигом аскетического духа. Что значит эта пустыня, такая пустыня? И будет ли пустыней этот удивительно прекрасный, фантастический мир? Видение «пустыни-рая» – мираж или запредельная, но все же реальность? Я бы сказал, что это такой мир, о котором нельзя сказать ничего определенного – ни того, что он существует, ни того, что его нет. И эта призрачность, двусмысленность вдруг становится пугающе близка хорошо известному сюжету искушения святого Антония, пустынника. И среди райских красот неописуемых неизбежно взрастает драматическая и психологически напряженная ситуация прозрения. И встает вопрос веры, веры в чудо. И возникает идея соблазна и прельщения диавольского. Вот так бы написать – картину ли, повесть ли – уже не важно. Вот это бы выразить.
Искушения. А что это? Дьявол не в бурях и катастрофах. Он, например, в компьютерной игре «тетрис». Раньше бесы измывались над человеком, водя его кругами по лесу и не давая выйти на знакомую местность, теперь же – всего лишь заставляя его часами гонять какой-нибудь шарик в компьютерной игре.
«Постимся постом приятным»? Где я нахожусь, пребывая, к примеру, за чтением таких интересных, таких занимательных духовных книг? - Точно ли, что во благе? И чем отличается внешне сладость греха от сладости благодати молитвенного настроения? И не сплелось ли в единый клубок и то и другое? – «не согрешишь – не покаешься…». И пустыня греха становится садом наслаждений, землей миражей. Там нет никаких чудищ, они сражаются со святыми пустынниками, а ты пленен и без битвы. Но миражи через час рассеются…
Можно любить церковное зодчество, восхищаться раззолоченными иконами, петь, подражая ангелам, в церковном хоре, рассуждать о высоком. И что? И Иуда был рядом с Христом – ближе некуда. Можно делать сколько угодно дел, внешне кажущихся вполне благочестивыми, и при этом не иметь ни капли любви ни к Богу, ни к ближнему своему.
Миражи рассеются. Захлопнутся врата. Ты очнешься, а врата закрыты, – «Господи! Господи!…» – «Отойдите от Меня, все делатели неправды, не знаю вас…» – Так проста и так неотвратимо страшна правда, о которой ты давно знаешь, и с которой, неизвестно на что втайне надеясь, рано или поздно столкнешься лицом к лицу.
«Оставьте меня все в покое!…» – хочется воскликнуть. И подразумевается непроизнесенное: «… и мне станет лучше». Да точно ли?! И что означает эта жажда одиночества? – остаться в пустыне, стать аскетом… Ах, пустыня, земля миражей… А как же отцы пустынники? Преподобный Антоний сражался с миражами, а ты их жаждешь. Жаждешь призрачной благости, принимая ее за истинную, и так и не осознав какой высокой ценою дается истинная благодать.
15
Так и кажется – вот, сейчас, как в романе Кафки, кто-то воскликнет повелительно в гулкой пустоте собора: «Йозеф К.!» И вздрогнешь, и остановишься, и замрешь, чувствуя предвестье трубного гласа. И вот, – уже не предупреждение, а утверждение: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь я пойду и запру их». Кафкианская фатальность: врата, которые были открыты всегда, захлопнулись. Которые были открыты для тебя всегда… Были открыты. Не стоит, наверное, ждать, когда глагол быть – главный глагол, именующий наше бытие, – примет форму прошедшего времени, ведь пока он – в настоящем времени.
Пустыня, преобразившаяся в райский сад. Это видение рассыплется как мираж, если ты останешься по эту сторону захлопнувшихся врат. И будет истинным райским садом для тех, кто войдет во врата. Стало быть, все дело в том, по какую сторону врат ты в конечном итоге окажешься. А до этого – ничего нельзя сказать определенного, – ни того, что Царство существует, ни того, что его нет. Лишь там все подтвердится. Я говорю: «подтвердится», а не «подтвердится или будет опровергнуто», потому что, если там ничего нет, то и опровергать будет нечего, да и некому, потому и вопрос не стоит. (Отсюда важнейший вывод: единственно нужно и единственно возможно ожидать только подтверждения Истины, ничего иного не будет.)
Значит, образно говоря, грамматика такова, что все зависит от того, в какой позиции окажется глагол быть в первом лице в будущем времени, – по какую сторону врат? И это определяет твое нынешнее положение: миражи ли тебе светят, или отблески истинного света. И если ты определишь миражи как миражи, они тут же обнаружат свою истинную сущность чудовищ, и ты на собственной шкуре почувствуешь ужас преподобного Антония, столь любимого художниками пустынножителя.
Святые Антоний, Макарий Египетский, Пахомий Великий, Павел Фивейский, Симеон Столпник Мария Египетская, …
(В лавке в нашей Никольской церкви, – а хочется сказать: «у Николы», – лежит книга о святых отцах-пустынниках. Отчего ж медлю взять? Оттого, что боюсь: она окажется не той книгой, какую мне надо бы, какую хотелось бы).
Великий пост – пустыня. В этой пустыне я, человек, на пределе, и в любой момент могу согрешить, нарушить запреты поста, променяв «пустыню аскезы» на «оазис наслаждений». Но при этом в обретенном мною оазисе источники, шатры, пальмы, финики и прочая дребедень – будут миражом. Настоящий райский сад ждет тех, кто «претерпит до конца» и с не угасшими светильниками встретит пасхальной ночью воскресшего Христа. Для тех и будут отворены врата Царства. А для меня – захлопнутся. Но пока мы еще не встали, созванные гласом трубным, пред этими вратами, они открыты для всех, а, значит, и для меня. Я еще не совсем потерян.
16
Земля укрыта ватным небом – крыльями ангелов поста. Небо низкое, плотное, как тяжелый свод древней палаты, и, как расписанный фресками свод, испещрено таинственным колышущимся орнаментом или письменами неведомыми. И не письмена это, не узоры, а живые крылья серафимов, шумящие огненными перьями, – горящие во тьме ряды-строки, бесконечно повторяющиеся как страшное древнее заклинание. Словно таинственные письмена Царства – глас, явленный нам в безмолвной вязи древних знаков: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Исполнь небо и земля славы Твоея!»
Такое небо было там и тогда – когда не было ничего, в начале всех начал? Такое небо будет там и тогда, когда призовет трубный глас, и соберемся у врат Царства?
Сорок мучеников Севастийских, молите Бога о нас!
17
На утрене сегодня читали канон Марии Египетской. А из Евангелия от Иоанна было прочитано о Марии Магдалине, встретившей Христа в саду возле гробницы по Его воскресению (мне вспомнилась картина Рембрандта на эту тему, в ее образах я и представил себе эту сцену).
В завершение батюшка произнес краткую проповедь на тему духовного подвига Марии Египетской, которая семнадцать лет жила в сплошном блуде, а потом семнадцать лет искупала свои грехи в пустыне и достигла высокой святости. Я слушал, а память уносила меня в далекое село Тарасково, в заснеженный лес, к источнику Марии Египетской на склоне горы под высокими темными елями, где мы в прошлом году брали святую воду.
18
Случайно услышанный разговор. Пришел незнакомый мужчина на исповедь и желает завтра на литургии причаститься. Батюшка спрашивает его: «готовился ли, постился?» А тот и говорит: «я поститься не могу, потому что болею». А батюшка ему: «так вот и надо поститься, чтобы исцелиться от болезни!»
Если когда-то в этом столкновении двух мнений я встал бы на сторону незнакомца, то сегодня понимаю насколько прав наш батюшка. Действительно, если ты приходишь в церковь, принимая ее таинства, то и принимай их всецело, а не выборочно. Веришь в таинства исповеди и причастия, чего же сомневаешься в целительной силе поста? И если не веришь, то тебе в таком случае не в храм, а в поликлинику надо, что ж ты в церковь-то пришел?
Не бывает Православия по индивидуальному заказу. Не бывает полуцерковности, полуверы, полухристианства. И не станет никто для тебя вырезать из православной практики «забракованные» тобою куски, оставляя лишь «одобренное» тобою. Или все, или ничего, – не изобретай свою таблицу умножения.
19
Сидел с утра за пианино, разучивал стихиры на четвертый глас, старательно выводя красивую мелодию. С усвоением правила пения стихир чуть больше приоткрылась предо мной тайна богослужебного действа.
Вспомнилось, как когда-то в паломничестве, на берегу речки в одной из деревень, где в старину жил и молился в пещерке на горе замечательный праведник, две старушки самозабвенно пели стихиры. Я слушал их, был очарован, но почти ничего не понимал. Теперь же, осваивая практику церковного пения на занятиях в православном хоре, я словно оказался уже не вне этого таинственного мира церковных напевов, а внутри него. Другая ситуация, другое ощущение. Ты как будто перестал стоять в открытых дверях и сделал еще один шаг внутрь, вошел в заветное Царство, которое всегда манило тебя.
И вспоминались навсегда врезавшиеся в душу слова молитвы Иоанна Златоуста: «Господи, посли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твое святое!»
А вечером был на занятии нашего хора. Атмосфера на занятии была тихая, просветленная, печально-мистическая. Как будто прощались. Сидели светлым вечером в комнате за большим столом и тихо говорили о своем – о пении на службах, о храме, о днях Страстной седмицы. Невольно подумал о Тайной вечери. Пели стихиры восьмого гласа:
"Вечернюю песнь и словесную службу Тебе, Христе, приносим, яко благоволил еси помиловати нас воскресением".
"Господи, Господи, не отвержи нас от Твоего лица, но благоволи помиловати нас воскресением".
"Радуйся, Сионе святый, мати Церквей, Божие жилище: ты бо приял еси первый оставление грехов воскресением…"
20
И нахлынули воспоминания. Взял старую дневниковую тетрадь, открыл наугад:
… Возвращался сегодня из дальней церкви, – уже поздновато было, но так приятно было ехать в полупустом вечернем автобусе, среди июньской зелени, в легкой прохладе. Солнце золотило дали – лес на другом берегу реки, белые стены такого красивого храма. И было ощущение удивительной свободы духа, и так захотелось сбросить с себя остатки мирских пут и полететь, или просто уйти, отдать себя всецело этой иной жизни (и уйду когда-нибудь?) И понял, что душа просит вот такого святого пристанища, и теперь ей нужно вот это. Вспомнились давние желания, настроения. Уйти бы в этот сельский церковный мир на природе, купаться вечером в тихой реке под соснами, ходить по полянам, а не по асфальту. Быть простым пономарем, иметь всегда рядом братьев и сестер по вере … Это когда-нибудь будет? Мир с тихих нестеровских картин. Наверное, рано или поздно выплеснется это из меня так или иначе, - как созреет, так и даст о себе знать. Еще одна ступень, еще одна ипостась очарованного странника, который идет, что-то сбрасывая с себя и что-то приобретая (что все равно уже заложено и есть в нем). Как сказал мне отец Сергий в этом храме: «Ты ничего не теряешь в духовном росте, ты напротив приобретаешь сам себя. Конечный результат, как бы он тебя ни удивил, – это ты и есть в чистом своем виде. Ты всю жизнь и идешь к этому своему конечному результату». И всякий идет.
Это было записано мною много лет назад.
То были несколько золотых лет для меня, время обретения веры. Не веры по привычке, не веры по принуждению, а веры данной свыше. Не было для меня большей радости, чем та, которую я имел в те дни. И не существовало для меня тогда никаких постов – ни великих, ни малых. И на вопрос: «Почему не постишься?», отвечал словами Евангелия: «могут ли печалиться сыны чертога брачного, пока с ними Жених? Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься» (Мф. 9; 15).
21
И еще вспомнилось, но уже из того, что было год назад: как-то в одном из монастырей, читая листовку о совершающемся где-то крестном ходе к таинственным для меня тогда «Огненным младенцам», я услышал краем уха за своей спиной обрывок разговора двух семинаристов, обсуждавших последнюю книгу диакона Андрея Кураева: «Человечество сделало свой выбор, и он не в пользу спасения. Отказавшись от духовного пути, человечество идет к гибели, и этот движение по этому пути уже приобрело необратимый характер. Мир обречен, и к нему надо относиться как к обреченному…»
Помню, я лишний раз уловил эту истину, и стало слегка тревожно, не по себе. «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? - конец приближается…» Одно успокаивало: тебе указан путь спасения, и у тебя есть Царство, которое никто не сможет отнять. И все же, и все же… Как у Ф. Кафки: врата были открыты, а ты не воспользовался этим, ты не вошел. А потом вдруг (это всегда бывает вдруг, неожиданно) оказалось поздно, фатально поздно… Врата захлопнулись, а ведь были всегда открыты, были открыты для тебя.
Что это было? – Маленький «звоночек»: «восстани, что спиши?…»
Время радости сменилось временем невеселых открытий, и счет не в мою пользу?
22
Приобрел себе ту книгу, которую сначала не решался брать, – о святых отцах пустынниках. Она оказалась именно тем, что я и хотел иметь.
23
Сон таинственный я видел дважды в эти дни. Сон о том, что был я в знаменитом старинном монастыре. В первом сновидении я видел монастырь разрушенным: храмы все до сих пор ничуть не восстановлены, стоят без глав, и жизнь монастырская только еще возрождается. Во втором – монастырь совершенно в фантастическом виде. Стоит среди голой степи обитель, похожая на известный монастырь в Синайской пустыне, - плоские крыши зданий, и никаких высоких куполов. Храмы то ли разрушены, то ли не узнаются, обезличенные, в общей массе однотипных построек. И жизнь монастырская едва успела возобновиться. Во сне я приезжаю в монастырь и не понимаю - зачем я сюда приехал, если здесь ничего нет. Пустыня, одна пустыня.
И совсем-совсем это не было похоже на тот медово-благодатный мир, пронизанный сладостными напевами, пропитанный древним благочестием, душевным покоем и молитвенным упоением, какой имел я радость видеть в эти дни в таком хорошем видеофильме (жаль, что не в действительности) о Псково-Печерской обители.
Что означают эти картины обезличенных монастырей в какой-то по-космически пустынной степи? И почему образ пустынности не оставляет меня, снова и снова возникая в моем сознании (и в бессознательных видениях)?
Значит, эта пустыня все еще со мной, во мне, я еще не дошел до ее края.
И душа тоскует о благе.
24
Скоро закончится Великий пост. С какими потерями и приобретениями я прошел через его пустыню?
Скоро, совсем скоро – Пасха. Сегодня, уже сегодня ночью запоют: Волною морскою и Христос воскресе из мертвых.
Скоро, уже совсем скоро – Пасха. И для меня, грешного, тоже? – Для всех. С чем же я встречу пасхальной ночью воскресшего Христа?
Дайте мне еще несколько часов, дайте! Я еще не домолился, еще не дораскаялся, я еще ничего не успел! Дайте мне еще несколько часов!
Врата рая раскроются для всех. А я? А как же я?…
Или – правда, что я еще не совсем потерян?
(Великий пост, 2004)
| |
|
Христианское творчество / A.D. / ПАЛОМНИЧЕСТВО НА КРАЙ ПУСТЫНИ (Записки в дни Великого поста)
