Контузия.
Вот уже две недели стояла штормовая погода и из порта никого не выпускали, все выжидали, когда закончится шторм и наступит хоть какая-нибудь сносная погода, что бы можно было отправиться в море. Навигация в прибрежных замерзающих зонах подходила к концу, многие извозчики поставили катера на прикол, морские экскурсионные суда тоже сделали по последнему круизу, и в ожидании, на берегу, оставались только местные рыбаки на траулерах, уходившие подальше в море, да транзитные сухогрузы и танкера ледового класса. Он знал, что отправляться в эту осеннюю пору в море, на его утлом катере, дело почти безнадёжное, когда даже в штиль, в течение нескольких минут может внезапно налететь шквальный ветер и начаться шторм. Сейчас волны становятся крутыми, короткими, и там, у «дьявольской банки», они вообще превращаются в сплошную толчею, и когда вся эта водная масса встаёт на дыбы, то катер проваливается в пучину, не успевая всплыть на очередную волну. Толчея тем и опасна, что её короткие, но высокие волны заливают суда даже через запалубленный нос, когда он безнадёжно зароется своими острыми оконечностями в очередной поперечной волне, и корма поднимется, создавая угрожающий для переворота дифферент. Затем очередная сокрушительная волна-убийца переворачивает судно, и последующие поглощают его в своей чёрной бездне навсегда. А бывало, что малая шхуна или катер просто делали овербот или оверкиль, то есть переворачивался или бортом, или через нос вверх килем, делая некое сальто - морскую петлю. Так случалось не раз с малыми судами и рыболовецкими шхунами, попавшими в это гиблое место, где на выходе соединяются два подводных течения и гигантские водовороты, с кипящими бурлениями, как бы засасывают суда на дно, невзирая на переборки, воздушные ящики и пенопласт, способные удерживать катер наплаву при затоплении. Старые «морские волки» рассказывали, что порой, плотность воды от пузырей и водоворотов доходила до такой степени, что судёнышко теряло свою плавучесть, а осадка судна увеличивалась на столько, что вот – вот они должны были провалиться в бездну, и их спасала только молитва…
Как и у тех, кто проходит океанский прибой на лодках есть свой особый метод прохода волны, так и у здешних моряков выработалась целая тактика прохождения коварной банки. Местные жители нарекли её «дьявольской банкой», хотя на лоцманских картах она значилась как простая отмель, с глубиной меньше метра. Она имела узкий прорытый фарватер для судов, с ограждающими буями по обе стороны, за которыми, в случаи выхода с курса, судно подстерегали пробоины и посадки на мель, но для катеров и мелкосидящих шхун было возможно миновать это место и вдоль берега, но сейчас и там бестолково стояли рыбачьи сети. Их не успели вытащить до шторма, а намотать сеть на винт означало бы неминуемую гибель, так как морскую сеть, поставленную рыбацкими ботами, при такой волне не видно, и её обязательно зацепишь винтом и накрутишь целый клубок, пока двигатель не заглохнет. Но это полбеды, а главное, что растянутая по инерции катером сеть, становится как резина и обратным ходом, когда заклинит винт, она затягивает с собой лёгкий катер на дно, к сетевым якорям, через незащищённую корму, и здесь уже дело провидения как там всё получится. Вот и приходилось, в это время, идти морским фарватером, через «дьявольскую банку», далее, на чистую воду всем судам, и большим и малым. Действительно дожди и ветры не унимались вот уже, который день, и надежда на ясную погоду таяла с каждым днём, предвещая скорые затяжные северо-западные ветра, с ураганами, неизбежными наводнениями, и наступающей за ними долгой северной зимой. Постоянные дожди, с утренними туманами, теперь сменили ночные заморозки, отчего на корпусах и палубах образовывалась опасная наледь, утяжелявшая судно сверху, тем самым смещая центр тяжести до опасного опрокидывания. Большинство моряков, уже вытащили свои шхуны на берег, устроившись на зимние работы в котельных портового городка, или рабочими на переработке в рыбокомбинат. Только траулерные рыбаки ожидали выхода в море, надеясь прийти с уловом к Рождеству. Они были не местными рыбаками, с другим портом приписки, и сейчас, болтаясь без дела на берегу, уже пропили все наличные деньги и пили теперь в долг, в счёт будущих платежей, как всегда надеясь на рыбацкую удачу и отменный улов. Но из – за штормовой погоды и отложенных выходов в море, денег, которые они получали с рыбокомбината за сданный улов, в ближайшее время получить им не предвиделось. Настроение у них было хмурое, они без толку бродили вдоль причалов, бесцельно гоняя ногами какую-нибудь жестянку и ища халявной выпивки, для поднятия, как они выражались, положительного тонуса. У него на катере тоже настроение было кислым, как сухое вино, не допитое кем - то с прошлой попойки, и которое красной краской отпечатывалось на стенке железной кружки, рисками испарившихся дней. Его штормовка, уже который день не просыхает за ночь у печки, и всё от постоянной влажности, присутствующей в рубке и ехидно пробирающейся через вентиляционные раструбы. Их можно было бы закрыть штормовыми шиберами, но герметичная каюта «задохнулась» бы от недостатка свежего воздуха, да и печка перестала бы гореть без притока кислорода. Эти дни, он, ложась спать в отсыревшую койку, не мог согреться даже тёплым вином с чайника, специально подогретого на печке. А с утра проснувшись, он обнаруживал, что красное вино стало снежной кашицей на дне чайника, никак не хотевшей литься в стакан без предварительного подогрева. Тогда, что бы согреться, он опять затапливал свою самодельную печку - буржуйку, где в качестве дров использовался, заранее замоченный в солярке, шамотный кирпич, впитавший в себя около полулитра дизельного топлива. Это спасало ненадолго, через пару часов солярка выгорала полностью из кирпича и печка гасла, перестав отдавать тепло от своих тонких металлических стенок, тогда маленькая каютка начинала быстро охлаждаться, и ещё через час - другой в ней становилось, так же как и снаружи - холодно и сыро. Он вытаскивал потухший кирпич и выходил в кокпит, что бы поменять на замоченный, бросал его в печку и, распотрошив бесплатный рекламный буклет, поджигал это всё, ожидая терпимого тепла ещё часа на четыре. Затем, уже лёжа в койке, снимал с разогревшейся печки чайник и махом выпивал тёплое содержимое, в ожидании растворения по всему телу виноградно-южного тепла. Можно было купить бензиновый обогреватель, но он стоил месячную его зарплату, да и аккумулятор сажал неимоверно, или можно было запустить дизель, что бы согреться от выхлопной трубы и тёплого контура охлаждения двигателя, пропущенного через батарею отопления, но состояние вечного безденежья, заставляло экономить, применяя для обогрева только печь. Жестокая необходимость добраться до одного крохотного островка, в несколько десятков морских миль, вынуждала его днями просиживать у берега и ждать погоду. Конечно, если бы у него была не утлая лодчонка, а хотя бы рыбачья шхуна, метров в двадцать, то он бы уже давно, хоть и с опаской, но держал курс в открытую воду. Однако, толи судьба, толи сама бедность определили ему иметь только старую семиметровую «посудину» с самодельной рубкой, ходившей под маленьким дизелем. Его катер, точнее, списанная моторно-спасательная шлюпка с большого судна, была ветераном морских переходов на верхней палубе сухогруза и, отслужив свой срок в тридцать лет, «ушла с молотка» за небольшие деньги. Древняя шлюпка нуждалась и в ремонте, и в отдыхе, а может вообще в вечном покое, заброшенной части угольной гавани кладбища кораблей… Однако попав в его руки, она обрела достойного хозяина, который заботливо достроил на ней рубку, подремонтировал ей дизилёк, поставил гальюн со смывной грушей, в общем дооборудовал всем необходимым в дальнем плавании и привёл её в порядок. Теперь катер смотрелся точь-в-точь как маленький буксирчик, с небольшой каютой в носу, переходящей в настоящую рубку, в которой можно было стоять в полный рост и управлять штурвалом, как на самом большом корабле. В рубке даже был штурманский столик и малогабаритный компас с военного самолёта, принесённый на обмен, в тугие времена, за спиртное кем - то из лётчиков. В общем- то он обслуживал туристов, по договорённости с одной из фирм, которые заманивают их в эти края из Европы и даже Америки. Иногда он перевозил грузы всё к тем же островам, а иногда его катер превращался на несколько дней в «круизный ресторан – бар», с аскетическим набором удобств. Конечно, здесь не Египетские пирамиды и не Эйфелева башня, однако посмотреть Северный край ранней христианской цивилизации с храмами, часовенками и скитами, которые разбросаны здесь на бесчисленных островах, желающие находились. Особенно много туристов было из скандинавских стран, искренне пытавшихся найти утраченную религиозную духовность, за роскошью сытой обыденности. Так что, вот уже второй год, он обеспечивает туристов провиантом и всем другим необходимым, упаковывая всё это в катер, и за менее чем сутки хода, доставлял самих туристов и груз на острова, затоваривая местные склады съестным провиантом. В последнее время кроме продуктов его просили привезти ещё и топливо для генераторов, разную электронику и аккумуляторы. Груза набиралось как раз на тонну, что было пределом для водоизмещения его шлюпки. Весь груз распределялся по отсекам и частично в открытом кокпите, на палубе, где вообще – то, по условиям контракта, нельзя было ничего перевозить, но недостаток места на катере заставлял нарушать правила. Морские лайнеры в изобилии доставляли туристов на знаменитые жемчужины северного края, с многозвёздными отелями, но объять всё количество более сотни островов им было не под силу, а как раз многие туристы - паломники, жаждали смиренного уединения в простых избах - кельях на неделю - другую, особенно если на острове был скит монаха-отшельника, готового дать духовное наставление «заблудшим чадам». Этим то и промышляли местные «извозчики» на катерах, имея свою нишу, хоть и минимальных, но всё же доходов от уединившихся туристов. Катерные перевозчики влачили, в основном, жалкое, но существование, не опускаясь на дно нищенского пьянства, но и не поднимаясь до того, чтобы приобрести более большую «посудину», для обслуживания большего числа туристов или приобрести второй катер с наёмным капитаном. Их бизнес зависел от погоды, самих турфирм и даже политики страны, иногда пугающей и отталкивающей заграничных отдыхающих. Ему, перед закрытием навигации, по условию контракта, необходимо было побывать ещё на одном из островов и «законсервировать» базу до открытия новой навигации, для чего его и «напрягал» агент из турфирмы, приходя на катер каждый день и ругая, то его, то погоду, то своё начальство. В общем, то там особо и делать то было нечего, ибо последних туристов, с этого острова, он забрал ещё в прошлый раз, и теперь необходимо было забрать всю ценную технику с необитаемого зимой островка, чтобы имущество турфирмы не разграбили заезжие «рыбаки-пираты», тянувшие в свои баркасы всё, что плохо лежит на суше, или безнадзорно плавает по морю. Техники набиралось нимало, это и две переносные электростанции, и аккумуляторы, калориферы, газовые баллоны с плитами, спутниковая антенна, насосная станция и другое необходимое туристам «барахло», примерно в тонну груза… Вот и сейчас агент выговаривал ему, что мол, он может опоздать с выходом в море и первыми придут другие, знающие о безнадзорном имуществе на острове, а отвечать по условиям контракта за сохранность имущества будет он - капитан, а это не одна тысяча долларов. Так агент пугал его уже который день, но видя неотступность старого моряка и действительно штормовую погоду, поплевав на пирс, уходил недовольный восвояси. Все заждались выхода в море и с надеждой смотрели на мачту, над конторкой начальника порта, где висел знак судоходной обстановки, в виде трёх квадратиков, означающий: «запрет движения в гавани». И всё – таки погода, как говорят, размокропогодилась от «штормовой» до «свежей», знак спустили с мачты, и из порта начали отчаливать сначала суда водоизмещением побольше, за ними потянулись рыболовецкие траулеры, а за ними пришли в движение и все остальные обыватели, закрывающейся северной навигации.
Он держал курс прямо по фарватеру, выйдя в море, сразу, как только узнал, что погода налаживается и порт даёт «добро» на выход. Конечно никакого «добра» его утлому катерку от порта брать было не надо, но пограничники, «читая» карту моря на пеленгаторах до третьей погранзоны, и зная, что порт закрыт, и что кто - то появился на радарах, могли забить «тревогу», чем они частенько пользовались, специально задерживая, и тайком от командования штрафуя на месте, капитанов шхун и катеров, отпуская их потом на все четыре стороны, хоть нелегально за кордон, если те платили. Ветер был действительно ещё свеж, и катер болтало по-настоящему: « Что-то будет там, у банки», думал он, вцепившись в штурвал и всматриваясь в фарватерные буи, ограждавшие судовой ход от мелей, порой появлявшихся из впадин волн, то в виде торчащих валунов, ласкаемых волнами, то в виде песчаных наносов с перекатами белых барашков волн. Волны были около полутора метров, но ещё не страшные, ибо их длина, давала ещё спокойно всплывать, не зачерпнув на палубу воды. Он всё подбадривал себя, проговаривая и утешая, что дизель вещь неприхотливая, работает годами, поэтому не заглохнет, посреди моря. Что его катер это ведь, по сути, спасательная шлюпка, что у него три водонепроницаемых отсека, и что у него единственного, из катеров в порту, сделан самоотливной кокпит, что даже если его перевернёт, он самостоятельно поставит катер на ровный киль и сможет продолжить плавание. Но, что-то тайное, какое-то жуткое предчувствие тяготило его, заставляя чаще смотреть и креститься на икону Спасителя, бережно прикрепленную над ветровым стеклом. До банки оставалось около часу хода, после которой стоял разделительный, красно-белый буй, и начиналась глубокая вода не ограниченная никаким фарватером, вследствие чего можно было идти в любую сторону, ориентируясь уже по лоции, компасу и маякам. Катер отошёл от берега уже миль на пять, и порт стал казаться каким-то игрушечным, дизель работал ровно, приборы показывали, что всё в норме. Он был рад, что сейчас у него в каюте и рубке тепло, что от генератора заряжается аккумулятор, что он может не коптить свою печку вонючими кирпичами, что через день он вернётся в порт с имуществом фирмы и агент принесёт ему зарплату, которую ему, к сожалению, как-то надо будет растянуть до следующей навигации, ибо устроиться в порту он не сможет, а будет перебиваться зимний период случайными плотничными заработками на ремонте катеров и шлюпок. Ветер дул западный, с Атлантики, он нагонял длинную волну и насыщал воздух сыростью, неся с собой, то дождь, то снег, который застывая на стёклах, полузамёрзшей кашей, мешал обзору. Но постепенно снег, скатываясь, по нагретым стёклам иллюминаторов, ненадолго осаждался на палубе, белой ковровой дорожкой, которую смывала за борт срывающаяся пелена с солёных волн. Он поглядел назад, там, за водопроницаемой перегородкой, в кокпите, набралось порядком двухсот литров этой снежной каши, но всё-же она постепенно таяла от нагретого моторного отсека, находящегося под палубой кокпита и нехотя уходила сквозь рецессы за борт. «Лишь бы мороз не дал замёрзнуть рецессам»,- думал он, посмотрев на тонкие струйки воды, уходившие за борт через отверстия для слива с кокпита. «Ладно, всё обойдётся»,- перекрестившись, вторил он сам себе. Волны стали заметно круче, он подходил к «дьявольской банке», катер уже пару раз заливало волной через нос, но доходя до комингса каюты, вода сбрасывалась к бортам, не причинив катеру никаких проблем. Рубка возвышалась над каютой где-то на полметра, что как раз было достаточно для нахождения в ней в полный рост, а к тому же и защищала и от высоких волн, способных перекатить через каюту. «Если волна перехлестнёт через рубку, то будет плохо, ведь тогда вся вода попадёт в кокпит и её наберётся по самый планширь»,- думал он про себя, и тут же успокаивал: «Ничего, даже если я и наберу полный кокпит воды, всё равно я буду наплаву как поплавок, лишь бы не потерять ход и не перевернуться с этим балластом выше ватерлинии, а вода потихоньку уйдёт через рецессы». Теперь его главной задачей было до темноты пройти банку, а там известным курсом, по компасу, держать средний ход в шесть узлов до утра, а под утро появится и архипелаг с множеством разбросанных островов, на один из которых он и намеревался попасть. Наверное, в море что-то случилось сверхъестественного, но «дьявольская банка», в этот раз, встретила его почти обычной волной, ничем не отличавшимся от других, в этой части моря. Куда-то исчезли бурные водовороты и толчея с провалами, его даже ни разу не захлестнуло, ни через борт, ни через рубку, катер как будто кем-то оберегаемый, без опаски прошёл отлогую отмель, напоминавшую о себе лишь двумя остатками кораблей, военной поры вне фарватера, и теперь перевёрнутых вверх килем, с затянувшимися надстройками в дно и постоянно добиваемые суровым северным морем. Он слышал, что во время войны их затопили, во время морского боя, что бы загородить судовой ход противнику, а впоследствии не смогли поднять, а только оттащили волоком по дну, где их навечно засосало илистое северное дно, создав угрюмый памятник прошедшей истории. Наконец он увидел разделительный бело-красный буй, сделал запись в судовом журнале, гласившую: « 18:37 пройден траверс разделительного буя». Потом он выставил по тахометру обороты двигателя на крейсерский ход и лёг на магнитный курс. Он знал здешние магнитное склонение, свою девиацию и мог безошибочно проложить истинный курс катера на своём штурманском столике, но не делал этого из-за того, что ходил этим курсом десятки раз и выучил свой маршрут, как «Отче Наш». «Всё-таки, что-то море уж больно спокойно меня приняло, наверное готовит сюрприз пострашней, что ли?»- задавал он сам себе вопрос, и не получив ответа продолжал: «Ладно, ладно, с морем я на «вы», уважительно, пусть и оно ко мне уважительно». Море действительно потихоньку успокаивалось, и чем дальше он уходил от берега, тем волны, как ни странно, становились более ласковыми, они хоть и были высотой не менее полутора метров, но их длина была такой, что катер ходко шёл по ним, даже не зарываясь носом. Когда он был на вершинах волн, то видел прекрасный багровый закат, этих северных широт и малиновое солнце, которое превратило редкие капли дождя в кровавые слезинки, стекающих по стёклам. Оно садилось в море огромным огненным шаром, заметным движением уходя вниз под горизонт. Теперь светило прощалось с ним, последними красными лучиками, касаясь его лица и рук, но, уже не согревая, и лишь беспокойная багряная дорожка на воде соединяла это недолгое движение, идущей вслед темноте. Иногда он ещё видел какие-то корабли, шедшие вдали и держащие курс чуть северо-западнее, прямо в Атлантику, иногда под закатным заревом ещё проглядывался портовой маяк, с разными проблесковыми огнями и цветами, указывая каждому свой сектор нахождения в море.
Ему оставалось правильно держать по компасу курс, в этом уже вечернем небе, и ждать около получаса, когда настанет кромешная тьма, не спасаемая в море ни фарой-искателем, ни даже прожектором, ибо чернота морской воды и сама ночная тьма поглощали свет в никуда, и только белые гребни волн, да редкий снег, немного давали отблеск жизненного присутствия в свете. Он включил ходовые огни, больше для порядка, чем действительно по надобности, ибо столкнуться с каким-то судном сейчас было делом маловероятным, но и идти вообще без огней, никак себя не обозначая, тоже вне морских правил. Иногда волны сбивали его с курса в несколько градусов и он, выправляя катер по компасу, сожалел, что у него ни килевая яхта или длинная шхуна, без труда удерживающие свой курс за счёт обводом, а маленький катерок, заброшенный песчинкой в бурное море океанских волн, швыряющих его в разные стороны как игрушку. Вот уже пять ходовых часов мерной болтанки прошло за штурвалом, в неотступном вглядывании в черноту сквозь лобовое стекло, почти вслепую, но кроме безлунной тьмы ничего не было видно, море, казалось, слились в одно целое с небом, не давая различать их границы. Иногда, больше для своего успокоения, он включал прожектор и освещал им море, но, уже привыкшие к темноте глаза, переставали вообще что- то различать сквозь стекло и он, покрутив фарой ещё немного вокруг катера, выключал её до следующего утешающего душу раза. По его расчётам он прошёл как раз половину пути, где то около двадцати пяти миль, это более чем сорок километров, и с рассветом он должен выйти к архипелагу, видимому с расстояния не менее десяти миль. Пройти мимо архипелага было возможно, и такое бывало ни раз, но или при тумане на море днём, или при явной ошибке в десятки градусов при прокладке курса. Сейчас же он был почти спокоен, ничто не предвещало никаких сложностей, только мысль о «дьявольской банке», которая далась сегодня с лёгкостью, напоминала ему о возможном отмщении…
Двигатель заглох внезапно, такая остановка бывает обычно или когда сядешь на мель или когда намотаешь на винт сеть. Мелей здесь не было, сетей тоже быть не должно - глубина больше трёхсот метров, он попытался, на всякий случай запустить движок стартером, тот завёлся, но на нейтрале, а как стоило подключать муфту сцепления с дейдвудом, так сразу начинал глохнуть. Теперь ему оставалось действовать, как учили, то есть бросать плавучий якорь, сделанный из старой парусины и рыбацких грузил, да ложиться в дрейф. Тогда якорь будет в воде неким тормозом, и держать катер с носа по ветру поперёк волне, что бы его не захлестнуло волной через борт или корму. «Вот дьявол, всё-таки проявляет недовольство! Что ты хочешь?» - крикнул он, в море, бросая плавучий якорь за борт: «Всё равно не возьмёшь, нака - выкуси, мы с Богом», - и он, достав крестик с груди, целуя, бережно вложил его за тельняшку. Ветер был свежий, но уже почти без осадков, разве, что температура была минусовая. Катер «взял» якорь и строго встал по «стойке смирно», трос от якоря натянулся как струна и даже немного гудел толи от ветра толи от воды пытающейся порвать строп своей массой. Болтанка сразу стала меньше, килевая качка сглаживалась якорем, а бортовая вообще почти отсутствовала. Он не стал глушить дизель: «Пусть молотит на нейтрале для света, заряжая аккумулятор, да и мне теплее будет в каюте, когда приду с купания». Он разделся догола, подпоясался ремнём, привязал строп к ремню и с рыбацким ножом вышел в кокпит, где привязавшись к кнехту, недолго думая бросился с кормы в воду. Вода обдала его мощное, почти спортивное, но уже пятидесятилетнее тело, тысячами леденящих иголок. Холод был такой, что и ноги, и в паху стало неметь, он нырнул под корму и на ощупь стал трогать всё, что попало… «Так, это дейдвудная труба, это опорный подшипник, это вал, это насадка…» - вторил он про себя пока не закончился воздух, и он всплыл, что бы вздохнуть для нового погружения. Сделав несколько глубоких вздохов, он опять поднырнул под корму и сразу же схватился за винт, действительно он был весь в одном клубке намотавшегося клочка сети, которая туго набившись в кольцевую насадку, заклинила винт. «Так и знал, что штормом сорвало рыбачьи сети и понесло в море, а я теперь расхлёбывай это дело!»,- думал он про себя, работая ножом и срезая куски сети. Через несколько минут такой работы он окоченел окончательно и стал выбираться на катер. Просидев в каюте под одеялом минут десять и немного отогревшись, он в очередной раз нырнул под корму. Сеть поддавалась с трудом, но главное, что ему ничего не было видно, вообще-то у него был водонепроницаемый фонарь, но как всегда, когда нужно, его не оказалось под рукой. «Наверное, кто-то взял и не вернул, ладно главное не замёрзнуть окончательно, и что бы сальник не потёк после клина, а потом ещё есть неприкосновенный запас самогонки, согреюсь под одеялом и опять в путь», - снова и снова подбадривал он себя, энергично спиливая всё новые клочки сети. Пару раз его головою било о кольцевую насадку, играющую роль пера руля, трижды его отбрасывало набежавшей волной за катер и ему приходилось тащить себя, за привязанный конец, опять к корме, но каждый раз он выполнял свой маршрут каюта – корма – каюта, где немного отогревшись, он готов был опять к борьбе за выживание. Это был пятый, его последний выход за корму, ноги его уже плохо чувствовали, в паху орган превратился в морщинистую съёжившуюся кожицу, без намёка на былое достоинство, волосы на голове не успевали оттаивать и сосульками с кровью из рассечённых ран свисали на лоб, он был весь в измождении, казалось, что не волны качают катер, а он сам, ели живой, раскачиваясь от усталости и холода, теребит это море, делая его неспокойным. Он уже не отвязывал строп, ходя туда и обратно, оставляя дверь приоткрытой в рубку и зная, что может забыться и не привязать спасительную за бортом связь. Он так же знал, что силы на исходе, что больше этого раза, уже не сможет физически, прыгнуть за борт с температурой воды близкой к нулю градусов, что большую часть сети он уже срезал, что осталось самое сложное срезать те верёвки, которые намотаны плотным жгутом на сам вал и клинят его в месте осевого подшипника. Пробираясь на четвереньках к корме, держа нож озябшими руками, и тупо соображая об окружающей действительности, у него в голове была всё-же одна ясная мысль и цель - резать верёвку, этой-то цели он и подчинил все свои силы, опыт бывалого моряка, и само выживание. От закоченения он, практически, потерял естественную чувствительность к боли, и управлял руками и ногами волевым приказом, иногда не осознавая тяжесть своего положения. Сначала у него выработался такой режим, когда он, в подныривании, делает десять движений ножом, затем выныривает для вздоха и так по пять раз. Но с каждым разом он, всё более измождённый, сокращал и ныряния и движения ножом. Затем было не менее сложное – это забраться на катер и, перевалившись через борт добраться до тёплой каюты. Сейчас это было последним подныриванием, когда держась рукой за вал, он, допиливая остатки верёвки, почувствовал, наконец, что нож режет уже железо, что вал должно быть уже чист. Эти последние отрывки мыслей он ещё помнил, а вот, как и какими силами забрался и рухнул в кокпит, он уже не помнил. Очнулся он от того, что кто-то усердно говорил ему: «Вставай, вставай, ты должен встать»,- этот голос звучал не как приказ, а как настойчивая просьба. Он очнулся, и, вспомнив всё происходящее, пополз, к приоткрытой двери рубки, там, лёжа при свете, он увидел, что с левой руки хлещет кровь, и что оказывается, он отрезал себе большой палец на левой руке. «А я и не заметил, надо перевязать»,- теперь его мысль работала более чётко, он, ещё лёжа, выбросил ремень со стропом в кокпит и захлопнул ногой дверь. «Что дьявол, ты доволен», - прошептал он, поднимаясь с колен: «Ничего, мы с Богом »,- и он посмотрел на грудь, где должен висеть крестик, но его там не было. «Ах, беда…, ничего будем жить, главное согреться…», - вторил он, перебинтовывая руку, делая из неё подобие боксёрской перчатки, затем он достал фляжку и, сделав полный глоток водки, почувствовал исходящее от неё внутрь, тепло, и переведя дух, допил фляжку, а затем зарылся в промокшее одеяло, дрожа весь от холода… Проснулся он от сильной боли во всём теле, особенно от кисти, оставшейся теперь без пальца. Он был весь как в жару, намотанный бинт, весь пропитанный кровью, большим клубком лежал поверх одеяла, сам же он был, как будто кем-то, заботливо укутан. Дизель продолжал работать, и выдавать свет, в каюте было как-то уютно и тепло. Перед ним на постели сидел пожилой человек, в морской одежде, похожей на военную форму, но как будто прежних времён, не современную.
-Что, проснулся, Николай?
-А, откуда вы меня знаете?- ответил он, превозмогая боль, с изумлением глядя на старичка.
-Да, я здесь местных, с войны, всех знаю. Вот и к тебе решил зайти, вижу, в беду попал ты, думаю надо тебе помочь.
-Так вы на рыболовецком траулере пристали, увидели, что стою в дрейфе? – чуть внятно пробормотал он, не пытаясь даже встать с постели, обессиленный от ран и переохлаждения.
-Да, нет, я другим путём здесь. Как же ты, милый человек, так поранился, да ещё и крестик потерял, а?
-Да вот, когда нырял, зацепился за что-то видимо, а тесёмочка и порвалась, вот, а палец то я себе ножом отрезал и не заметил как, потому, что окоченелый был весь и боли не чувствовал, - пробормотал он.
-Эх ты, герой, чего же в воду-то полез, мог бы сигнал какой подать, судов сейчас много, нашли бы, подняли бы к себе на борт, да очистили бы тебе винт, чего сразу в воду-то бултыхаться? – как то ласково спрашивал старичок.
-В такую погоду меня вряд ли нашли бы…,- ответил он, борясь с болью.
-Вот, ты просил у Бога помощи, Он меня и послал, смотри, что я тебе принёс,- дедушка-моряк показал ему крестик, он был небольшой, деревянный и на чёрной верёвочке:
-А то, как же христианину без креста, да ещё в таких условиях? Вот положу тебе в судовой журнал, как встанешь, так и одень, а палец ничего, и без него жить можно, это за то, видать, тебе попущено, что ты дьявола часто поминал, ты бы больше сам каялся и исправлялся, да в храм ходил, а не вином упивался, да банку эту обзывал сатанинским именем. Ведь на этой отмели, сколько моряков наших геройски погибло, защищая порт от фашистов, там ведь нашли упокоение ни один десяток воинов и мучеников за Христа. А вы, это место, всё недобрым именем поминаете. Получается, что вы злословите, «из пальца высасываете», вместо того, чтобы добрым словом помянуть павших моряков. Вот, теперь пальчика нет, так неоткуда будет и зло высасывать, и как мимо банки той проходить будешь, так и помолишься сразу, о моряках тех, что на дне покоятся, и обо мне вспомнишь и помолишься. А зло ведь тоже в добро превратить можно, если с любовью и умом, конечно, оно ведь тоже для учения и чтобы люди тянулись к добру, осознанно выбирая истину. Понял, милый ты человек, выздоровеешь в храм приди, их ведь сорок штук здесь, и все морские? - старичок встал, перекрестил его рукой, и вышел из каюты.
Николай, так звали капитана катера, хотел было крикнуть ему, что бы он ещё побыл с ним, но не смог даже пошевельнуться и провалился опять в пустоту сна, потеряв сознание.
Он проснулся от того, что солнечный свет, задев его спящие глаза своим лучиком, нежно разбудил, предвещая ясную погоду, с надеждой на доброе будущее. Рука отекла, и пульсирующая боль сразу заставила его вспомнить ночные события, связанные с погружениями в воду, сетью, ножом и самой раной. В голове была одна мысль «Я в море, надо идти, надо идти». Превозмогая боль, он встал с койки и, стараясь не задевать левую кисть, кое-как оделся, затем подвесил ремнём руку к груди и вышел в кокпит. «Теперь бы до носа добраться и не упасть за борт», - шептал он сквозь воспаленные и опухшие губы. Море было относительно спокойным, такое волнение на море можно даже назвать штилем. Он кое-как, держась одной рукой за леера, добрался вдоль борта по узкой, шириной в ступню, потопчине до носовой палубы, резким движением освободил рифовый узел на плавучем якоре и тот, почувствовав свободу, унося с собой отвязанный строп, быстро пошёл ко дну. Так же осторожно он добрался опять до рубки, выжал муфту сцепления и дал передний ход, катер немного дёрнулся, видимо обрывая некоторые остатки сети, и дал ход. Он встал за штурвал и взял известный курс на архипелаг. Взглянув на часы - хронометр, «намертво» прикрученные к переборке, удивился, что на них было четверть восьмого: « Значит, я был в дрейфе и отключке около семи часов, насколько же меня снесло?», - задал он себе вопрос и тут же, его размышления продолжились: «Так, ветер был северо-западный, за семь часов меня снесло миль на десять и теперь мы возьмём курс на три румба ещё западнее, тем и сравняем дрейф за оставшиеся пять часов хода до архипелага. Ах, а как я буду таскать имущество одной рукой? Вот беда-то, ну да ладно справимся, с Божией помощью», - и он машинально глянул за тельняшку, но крестика на шеи не было… «Точно, я же вчера за что-то зацепился, ой, да и головой я пару раз об дейдвуд бился», - начал вспоминать он, трогая здоровой рукой порезы и шишки. Указатель уровня топлива показывал, что его меньше четверти: «Неужели я так много спалил за ночь, ведь движок работал на холостом ходу, может датчик врёт: «Ладно, главное дотянуть до острова, а там солью оставшееся топливо с генераторов себе в бак и тогда дотяну до дома, а может действительно датчик врёт?». Вот уже два часа он шёл новым, подправленным курсом на остров, из бортовой аптечки он уже съел всю пачку анальгина, пытаясь заглушить боль в ране, но таблетки не могли справиться с такими серьёзными травмами, и ему приходилось терпеть. День приближался к полудню, когда он увидел идущий на встречу сторожевик. Военные нередко останавливали катера, особенно если они переходили из третьей погранзоны во вторую, ну а уж если они забредали в первую зону, то отделаться от них без штрафа было невозможно. В качестве сторожевика использовался отслуживший свой срок ракетный катер, со снятыми пусковыми установками крылатых ракет, а взамен усиленный турельной артиллеристской установкой, ракетами малого действия «море-море», да двумя крупнокалиберными пулемётами, которыми в основном оснащаются тральщики, для расстрела всплывших мин периода прежних войн. Сторожевик не шёл, он летел, похоже, его скорость была около 40 узлов, за пару кабельтовых он резко сбросил ход и по инерции стал подчаливать к катеру. С громкоговорителя, в простонародье именуемым «матюгальник» послышался приказ: «Катеру с бортовым номером 37-54 приказываю стоп машина». Он давно перевёл катер в нейтральный ход и, в ожидании прихода пограничников, стал доставать судовые документы. В катер, с кормы сторожевика спрыгнули двое, один матрос с автоматом и офицер. Матрос остался в кокпите, а офицер зашёл в рубку. Это был, в общем, то ещё молодой капитан-лейтенант, в простонародье «каплей», лет тридцати, этакий вояка выслуживец, о которых частенько говорят, мол, молодой да ранний:
-Нарушаем приграничные правила, товарищ, как вас?
Он ответил фамилию и имя, передавая судовой билет и другие документы, для досмотра.
-Да, вроде из зоны не выходил, в дрейфе лежал только, вот в сеть рыбачью запутался, наверное, штормом сорвало.
-А, что везёте, контрабанды нет? Что с рукой? Что там прячете? Надо бы размотать бинтик-то, доверяй, но проверяй, а может вы в руке пистолет или бриллианты перевозите, а? – с неким ехидством спросил офицер, глядя на обильно забинтованную руку, и продолжил – С кем собирались встретиться? Мы вас на локаторе полтора суток наблюдаем, и теплопеленгатор показывает, что двигатель у вас работал непрерывно, кого вы здесь дожидались?
-Да я вчера вечером только из порта вышел, вот вечером на сеть сорванную напоролся, пришлось покупаться изрядно, а потом отключился от холода и боли, палец я себе случайно отрезал. Вы что мне не верите, я ведь тоже морской офицер, только в отставке, вы же видели офицерский билет, и по званию я вас старше и по возрасту.
-Палец он случайно отрезал, как такое может быть? Звание у него выше, кончилось ваше звание, десять лет назад. Давай палец показывай, - приказал офицер, переходя на ты.
-Слушай капитан, ну не ерепенься ты, ведь в море надо наоборот друг другу помогать, мало ли, что. Сегодня со мной беда, завтра с тобой. Я ведь хоть и в отставке, зато друзья давние есть, в адмиралах ходят, и хоть не виделись лет десять, могу с ними и встретиться, да порассказать о добром капитан-лейтенанте погранвойск государственной безопасности.
Похоже, эти слова несколько остудили пыл и ретивость пограничника и он, уже в более спокойном, даже дружеском тоне сказал:
- Пойми, капитан, в штабе на карте твоя лодка во второй зоне сутки болтается, а ты знаешь, как следят и передвигают твою игрушечную лодку на карте в штабе флота. О тебе уже и так всё давно известно, и с турфирмой даже связывались, просто закралось подозрение от долгого твоего дрейфа, нас и послали проверить, что да как.
-Слушай, капитан, я и не знал, что был в отключке больше суток, вот оказывается, куда солярка делась, ты бы выручил меня канистрочкой солярки, я заплачу «шилом».
При упоминании о спирте, в глазах офицера появились некоторые искорки радости, и он пообещал, что даст солярки в обмен на бутылку. Все давно знали, что спирта сейчас на флоте нет, всё разворовывается ещё на береговых базах, да и у гражданских моряков больше только водка, а спирт, точнее троекратно перегнанный самогон только у местных рыбаков, да извозчиков на катерах, в качестве неприкосновенного запаса и на такие случаи с пограничниками. У военных зарплата сейчас тоже не ахти, да ещё на берегу ждёт жена с детьми, поэтому своих заначек у них не было, а выпить, как известно, хочется всегда.
Всё-таки «каплей» заставил разбинтовывать руку, ссылаясь на всяческие ухищрения контрабандистов:
-Вот, тебе принесут к солярке ещё пару бинтов, если потребуется, надо посмотреть, что там у тебя.
Превозмогая боль, он сдирал, уже местами присохший бинт, и постепенно, аккуратно, сматывал его в подобие клубка. Капитан-лейтенант наблюдал с интересом, иногда незаметно трогая кобуру с пистолетом под ремнем, и готовый в случае чего достать и применить его. Матрос, тем временем осмотрел весь катер снаружи, заглянув даже под пайол моторного отсека, для чего свинтил крышку, заранее принесённым инструментом. Офицер внимательно смотрел на руку и в тот момент, когда присохший красный бинт было невозможно отодрать без мяса, Николай, сжав губы, рванул красную тряпку бинта, и из раскрытой раны, обнажилась кость с прожилками, а из вены, неожиданно, пульсируя, брызнула кровь, попав прямо в лицо капитан-лейтенанта. Офицер бросился из каюты в кокпит, крича:
-Бинтов срочно, аптечку!
На сторожевике подумали, что их офицера ранили в голову, и его, всего в крови, надо спасать от нападения. На катер спрыгнули ещё два матроса с оружием, готовые броситься в рубку. Но «каплей» вовремя остановил их, показывая, что это, ни его кровь. В этот момент из рубки вышел, он, здоровенный «морской волк», бывший капитан третьего ранга, всем своим спокойным видом он показывал, что сам не понимает, и чего это так все взбудоражились. Из раны продолжала пульсировать кровь, он, спокойно, сев на борт, опустил кровавую руку в море, глядя на вооружённых матросов и, как бы поигрывая рукой в воде, сказал:
-Я, покуда руку продезинфицирую в морской водичке, а вы ребятки бинты притащите, вот командир ваш обещал, - показал он взглядом на офицера. Тот тоже стал умываться, перегнувшись через борт. Со сторожевика сбросили две военные индивидуальные аптечки, и матросы стали перебинтовывать руку.
-Качественно, наложите сначала стерильный, и не жалейте бинта, капитану третьего ранга, да руку ему подвяжите,- специально акцентируя звание, для матросов, говорил пограничник:
-Может с нами на берег, товарищ капитан третьего ранга? Поднимем на борт вашу посудину и через пару часов будем на берегу, а там зашьют вам рану.
-Спасибо капитан, рану зашивать уже поздно, теперь сама затянется, если больше не разбинтовывать,- сказал он, глядя с укоризной на пограничника, и продолжил:
- Вы бы мне ещё солярочки.
-Дадим, дадим, товарищ капитан третьего ранга…, - и он исчез, взбираясь по трапу на сторожевик.
Офицер не обманул, и целую канистру солярки, ребята влили в его бензобак, а когда он передавал им самогонку для капитан-лейтенанта, то они заартачились, говоря мол, им запретили брать от него, что-либо. На прощание он крикнул:
- Какая у нас вильянда?
Через минуту с уже готового отойти сторожевика послышался голос знакомого офицера:
-Записывайте свою вильянду. Координаты …, - и он стал передавать точные координаты местоположения судна в море, по-морскому вильянда. Потом уже с недовольством ещё добавил:
-А, что у вас и навигатора нет, что ли? Ну и фирма, гады, даже на безопасности экономят.
Николай ничего не ответил, а только пошёл в рубку, что бы записать в бортовом журнале о встрече со сторожевиком и свои координаты. Военный корабль отчалил и, дав два коротких гудка, быстро удалился, держа курс на север, к нейтральным водам. Он остался опять один в безбрежном море стихийных обстоятельств и нераскаянных страстей. Рука болела, до изнеможения, хотелось кричать, или даже орать от боли, ибо сдерживание и спокойный вид пред пограничниками дались ему нелегко. Он отхлебнул из фляжки разок-другой, для снятия боли и сел справа от штурвала, за штурманским столиком. «Так, координаты, надо записать скорее пока не забыл…», - он стал открывать вахтенный журнал и обомлел – там лежал нательный крестик. Он моментально вспомнил ночного гостя и его разговор. Так значит, это действительно было, значит это не сон и, оставленный им крестик в журнале это ведь доказательство. Вот он, действительно деревянный, каких сейчас не делают, на чёрной монашеской тесёмочке, с надписью на обратной стороне «Спаси и сохрани».
-Вот так-так, и кто это был? Святой, какой, а может наоборот? Бес, наверное, крестик не дал бы, да и не благословлял крестообразно, они ведь креста боятся. Ладно, потом поразмышляем, но крестик, его носить надо, раз он ещё и на веревочке, - шёпотом проговорил он, затем поцеловав его и, уже нисколько не сомневаясь, с трудом одел его на шею.
Поправки к координатам он вычислил за пару минут и, взяв новый курс, на полном ходу пошёл к островам. Море перестало болтать крохотное судёнышко, очевидно удовлетворившись ночным происшествием, а солнце, как-то по-летнему растопило злые льдинки въевшихся ран, показав, что и северной осенью бывает радость от природных подарков ушедшего лета, ещё способного отогреть заблудших странников водной стихии. Катер не шёл, он стремительно делал какой-то разбег, как будто у него появились подводные крылья, и он вот-вот оторвётся от воды и вообще полетит, над гладью успокоившегося моря. Обычно водоизмещающее судно медленно идёт по воде, грузно напирая своим носом и неся перед собой бурун, возвышающейся волны. Сейчас же его катер, как будто ожил, он нёсся по морю, словно глиссер, ещё чуть-чуть и, он вскочит, на свою же волну и, заскользит по ней, набирая скорость, вопреки всем законам гидродинамики и числам Фруда. У него настроение тоже повысилось, конечно, боль не отпускала, но он нашёл какой-то свой, психологический метод управления болью и она сдалась, правда неокончательно, но всё-же притупив свою силу и перейдя на ноющую. Уже под вечер он дошёл до своего острова и, привязав катер к береговому кнехту, медленно пошёл взбираться по пригорку к домику отдыхающих. Отперев замки, на его радость он обнаружил, что никто ещё не посещал и не разграбил имущество фирмы. Всё было на своих местах в целости и сохранности. Два часа он перетаскивал генераторы, аккумуляторы, мониторы, компьютеры, антенны…, причём всё одной рукой, практически без отдыха. Несколько раз ему что-то толи слышалось, то ли что-то казалось, как будто чьё-то невидимое присутствие на острове, и тогда он озирал взглядом вокруг, но так ничего и не увидев, продолжал работать. Уложив в катер все «пожитки», в темнеющем небе короткого дня и, готовый отвязать конец от причального кнехта, он вдруг увидел еле заметный дым, шедший из трубы, отдельно стоящей на высоком берегу кельи, жившего там только летом монаха.
-Так ведь он же уехать должен был, видать монастырским из-за шторма тоже свою братию не собрать. А я так думал, что сейчас на острове один. Надо бы проведать, а вдруг это кто другой?
И он опять, уже с некоторым недовольством и накопившеюся усталостью, от переноски груза и не проходящей боли, полез вверх на пригорок к в стороне стоящей кельи. Келья представляла собой обыкновенный сруб, ничем особо не отличающийся от таких же северных срубов, сделанных из вековых сосен и крытых обыкновенным рубероидом. Разве, что крест над шатровой крышей, стоящий на маковке выдавал, что это не простой дом, а очевидно культовое сооружение. Дым из трубы шёл слабенький, по всему видно, что затопили только что. Вся постройка никак не гармонировала с древним деревянным, прорезным зодчеством здешних островных храмов, и лишь куполок с крестом напоминали о родстве духа этих строений. Он постучался и громко, что бы его слышали внутри, сказал:
-Мир вашему дому.
Ответа не последовало, и он, чуть подождав, всё же дёрнул дверь – она оказалась незапертая. В кельи непривычно просто, небогато, но чисто и чинно. Икон было немного и все недорогие, сплошь типографские, некоторые когда-то даже были простыми плакатами или календарями, а сейчас заботливо вырезаны, наклеены на фанерку и украшены самодельной рамкой. Зажжённые под образами горящие фитильки, проходя через цветные стёклышки лампадок, светились сине-зелёными мерцающими точечками, в молчаливой полутьме Божественного благоухания, сдобренного тлеющим дымком церковного ладана. Причём кадилом аскета, в данный момент, выступала сама печка, на раскалённый настил которой, и был мелкими кристалликами насыпан «кедровый ладан», сделанный очевидно самим монахом из еловой смолы и душистых трав, в изобилии присутствующих на острове. Он знал монаха вот уже два года, с тех пор как стал обслуживать этот остров по найму турфирмы. Бывало, что за долгими беседами он оставался даже ночевать у него в кельи, причём оба, так и не смыкали глаз, из-за затянувшихся, душеполезных разговоров, чтений Евангелия и молитв. Эти духовные беседы были тогда бальзамом для его души, потерявшей спокойствие после некоторых событий, связанных с вынужденным сокращением и отставкой с флота, ухода жены и, «естественного» для мужика запоя. В те времена он, пропивал военную пенсию и не находя себе ни места, ни желания работать и вообще что-то делать, ходил к самогонщикам за новой, и новой бутылкой, жалуясь себе самому на нелёгкую судьбу, предательство товарищей и женскую измену. Всё переменилось, когда он первый раз случайно попал сюда, подменив заболевшего приятеля, такого же как он сейчас извозчика – капитана и встретившись со старцем, рассказал свою непутёвую жизнь. Именно после этого посещения и вразумления он, по случаю, смог купить эту шлюпку и, впоследствии тоже устроиться в турфирму капитаном - «извозчиком»…
В домике никого не оказалось, очевидно, хозяин ненадолго оставил своё жилище по какой-то надобности и сейчас должен был вернуться. Он перекрестился на образа и присел на лавочку у столика, дожидаться монаха. Только сейчас он понял, как устал, перетаскивая пожитки в катер, и что он хочет и есть, и спать, несмотря на не проходящую боль в руке. От простого любопытства он, оглядываясь, увидел на столе какую-то старую газету. Свет от лампадок был тусклым, но он смог прочесть, что дата выхода газеты ноябрь 1941 года. «Господи, газета военной поры, как она здесь, интересно?» И он начал увлечённо рассматривать заголовки и фотографии тех времён. Одна статья привлекла его внимание названием «Заградили собой». Он читал: «… тогда сторожевик и тральщик, уже изрядно потрёпанные в совершенно неравном бою, но ещё держащиеся на плаву, решили не сдаваться и не спускать флаг перед идущей на них немецкой эскадрой, а расстреляв весь боезапас по немецким кораблям, открыли кингстоны и затопили свои корабли на судовом фарватере, тем самым преградив путь фашистской эскадре к порту. Славные моряки северного флота повторили подвиг легендарного «Варяга»...
Он стал ещё и ещё перечитывать статью о подвиге моряков, осознавая, что это же происходило здесь: « Это же наша дьяво…», и он осёкся, машинально закрыв рот своей больной кистью, и вновь, уже вслух повторил исправляясь:
-Это же наша банка, это же наша мель, наш порт, это же геройская, а не дьявольская банка.
Он перечитывал ещё и ещё раз коротенькую заметку о подвиге моряков, но она была скупа на дальнейшую информацию, и в ней не называлось, ни одной фамилии и ничего было не известно о судьбе моряков. Комок подкатил к его горлу, в глазах заискрились слёзы, он капитан третьего ранга в отставке, когда-то служивший не так далеко от этих мест, ничего толком не знал об этом подвиге моряков.
-Господи, прости меня грешного, забыли мы, где живём, чем обязаны прошлым поколениям, совсем обезумели в погоне за деньгами и беспробудным пьянством, Господи…
Он, не стыдясь, зарыдал над столом, глядя на газету и утирая слёзы, окровавленной в бинтах рукою. Душевная боль забивала боль плотскую, он скорбел о том, что какие-то мелочные передряги жизни смогли сбить его с пути настоящего человека, что в погоне за суетной мелочностью жизненных ситуаций, он подрастерял то основное, чем гордился в детстве, мечтая быть настоящим моряком. Что забыл то далёкое и светлое время, когда читая морские рассказы о войне, походах и путешествиях у него было счастливое чувство, что он принадлежит к этой стране, этому морю, что это его любимая Родина. Со стороны было бы удивительно наблюдать как здоровенный мужик, плачет навзрыд над какой-то бумажкой, что его слёзы крупными каплями стекают прямо на страницу со статьёй.
В дверь вошёл монах или нынче модное среди прихожан слово - старец. То был действительно старый, но не пожилой человек, в том смысле как мы себе представляем немощного с избытком веса, постоянно болящего, страдающего одышкой и еле передвигающим ноги старика. Нет, это был сухощавый, невысокий, достаточно подвижный, для своих лет, иеромонах, то есть монах – священник, годами немного за восемьдесят, живший в монастыре, как говорят всё время, и лишь последние лет пять жил летом в скиту отдельно, на этом острове. Старцем звать себя запрещал, говоря, мол, старики есть, знаю, а старцев не встречал. И от многочисленных предложений стать для кого-то духовным отцом, тоже отказывался, мотивируя, что сейчас все грамотные, читать умеют, книг духовных много, церковь всегда открыта, и если появился какой вопрос, то можешь спросить священника, а тот на основе учений Евангелия и Святых отцов, что-нибудь посоветует, но никак не прикажет, как это было возможно в глубокой древности, у некоторых великих схимников, имеющих несколько монахов- учеников из братии монастыря, но никак не целый приход мирских мужчин, женщин и детей. А уж на очень настоятельные просьбы быть чьим-то духовным отцом, отвечал, мол, что вы, какой я могу вам дать совет в семейной жизни, если у меня и опыта построения семьи никогда не было, и отправлял к женатому священнику, избавляясь от новомодных обязанностей прихожан иметь всем духовника. В общем, батюшка был даже не совсем удобный, для иногда заезжающей инспектирующей иерархии, знающей о нём и лишний раз желающей встретиться и поговорить с ним. За глаза всё равно все его называли старцем, пользовался он большим уважением и почитанием среди братии монастыря, и тем более среди прихожан, а вот игуменом, сколько не предлагали быть, отказывался, ссылаясь на малый опыт мирской жизни, ибо, говорил он, от ранней молодости, сразу после войны ушёл в монастырь и недостоин окормлять братию, не имея своего опыта борьбы с пьянством, курением и другими порочными грехами столь обуреваемые недавно пришедших с миру послушников.
Увидев пришедшего он возгласил:
-Спаси всех Господь. А я, было, пошёл за дровишками, а уже потом смотрю, лодка твоя стоит, вот и возвернулся.
Они по-христиански трижды облобызались и старец, уже присев, стал расспрашивать его:
-Что с рукой то, Николай, никак порезался?
Он рассказал ему всё: о ночной остановке, о купании в море, об отрезанном пальце, о святом старце, таинственно появившемся, и оставившим крестик. Иногда, во время длинного разговора, он прерывался, и они оба крестились, глядя на икону Спасителя. Иногда старый монах чуть отходил от него, чтобы подбросить в печку дров, но продолжая внимательно слушать рассказ бывалого моряка. В голосе моряка ещё слышались надрывные струнки переживаний и горечи своего положения, но они постепенно затихали и он стал приходить в спокойное расположение духа.
-Да, досталось тебе, брат мой, но и нравоучение получил ты от Господа, я думаю не бесполезно. Думаю, что не будь того святого, то и не всплыл бы ты из под кормы, а что потом бывает с человеком в студёном море на верёвке, ты и без меня знаешь. Так, что спас тебя Господь, вот и благодари, а палец, что ж действительно не из чего будет зло высасывать. А вот газета эта, у меня ещё с войны осталась, я её храню как память, об этой банке и о параде на красной площади. Сейчас много про Сталина говорят, да не всё. После войны в монастырь пришёл человек, на послушание, он был участником парада в 1941 году, и рассказывал мне, глядя, как ты сейчас на эту фотографию Сталина на мавзолее, что «вождя» там не было, он на параде не присутствовал, а засняли Сталина потом, в другой день, и вмонтировали в кадры хроники. Там как раз снегопад шёл в Москве сильный, и это видно по проходящим солдатам, а Сталина в другой раз снимали без снега, он уже не шёл. Вот, а про затопленные корабли на этой банке у нас в монастыре знают, и молебен с панихидой каждый год в день гибели совершают. Моего отца, тоже священника, недалеко от этой банки, на барже в двадцать втором утопили, их целая баржа священников и монахов была, закрыли трюм и открыли кингстоны. Так, где то в море, они недалеко от банки и погибли, говорят, что как закрыли их, они запели панихиду по себе, так с молитвенной песней на дно и ушли. А я через полгода родился, так и не узнав отца. Мне мать потом рассказывала, как нас раскулачили, зажиточных поповичей, выселив на окраину городка, в заброшенный сарай. Так, что места у нас памятные и сплошь кровью омытые, мы только плохо помним и историю, и тех людей…
Монах прослезился, перекрестился на икону Богородицы, и продолжил:
- А в этот год, вообще решили памятный крест установить, на выступающем из моря днище тральщика. Поэтому-то меня ещё и не забрал монастырский буксир, а завтра как раз день памяти тех моряков, вот судно с братией и крестом, за мной зайдут, а потом все вместе на геройскую банку, а там уж и в монастырь. Так, что брат мой возлюбленный, промыслительно всё это, завтра с нами с утра на своём катере и пойдешь, тоже молитвой помянёшь моряков, заодно поможешь крест устанавливать…
-Так, а как же жить то надо, батюшка, ведь все говорят, мол, грешные, грешные, а никто и не исправляется.
-Жить, не тужить, никого не обижать, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем моё почтение…, так Амвросий Оптинский говорил. А у людей сейчас контузия, контузия души, контузия греховного вожделения. Услаждают все свои органы чувства, как только могут. Бедные, не имеют веры, да и не могут её иметь по простой причине, что не видят, слепые, слепые до греха. Вот, например, скажи кому, что он грешен. Он тебе ответит, что он не грешен, а ты сам грешен. Что спасать надо того, другого, его соседку, но, ни его. А он сам хороший, ну может быть есть какие-то негативы, а у кого их нет, но он хороший. А апостол Павел говорит, что «…Чего хочу не делаю, а то, что противно мне делаю…». Как это понять? Да потому, что человеческая природа повреждена гордостью, самомнением, тщеславием, алчностью, завистью, гневом, унынием, чревоугодием, блудом… Вот, человек называет себя разумным, так что же ты тогда ешь так, что порой скорую надо вызывать от твоего обжорства? Вот в этом-то вся и беда, что человеческая природа, разум повреждены и требуется врач, да даже не врач, а светило, нет не светило, требуется сам Творец данной твари, что бы эту раковую опухоль души излечить. А человек говорит – не нужен мне никто, я здоров, здоров, не замечая, как опухоль пустила метастазы. Слепой и глухой на своё состояние, он продолжает, попивая пивко, сидя на диванчике у телевизора, получать удовольствия,… с раком.
Эта ночь со старцем была самой спокойной и умиротворительной, в его последние года жизни, они беседовали всю ночь, не смыкая глаз, только под утро он заснул, от одолевшей его усталости, расположившись на скамеечке возле печки и разомлев от ароматной теплоты благоухающего ладана. Разбудил его звук гудков с монастырского буксира, швартовавшегося рядом с его катером. Он взглянул в окно, было самое раннее утро, солнце медленно вставало с моря, но его ещё не было видно из-за белой пелены утреннего тумана, предвещавшего безветренную штилевую погоду на море.
-Батюшка, братия монастырская приехала, пора вставать, - обратился он к старцу, тихо лежащему на своей лавке. Но тот молчал. Николай осторожно тронул его, и тут же понял - старец умер… Он перекрестился и пав на колени заплакал, целуя уже остывшие руки праведника. Пришедшая братия достала с чердака, заранее приготовленный самим старцем гроб и, уложив его туда по всем канонам, понесли на буксир. Игумен, прибывший вместе с монахами, сказал ему, что гроб возьмут с собой сейчас, чтобы не заходить дважды на остров, а похоронят, как и положено, на третий день на монастырском кладбище.
Его катер шёл в кильватере монастырского буксира, ему было видно как на корме кадят у гроба, как возносит молитвы ко Господу, как братия читает по усопшему Евангелие. Море было удивительно спокойным, казалось, оно подчиняется Божьему приказу не волновать суда в этот день. Уже ближе к вечеру они дошли до геройских кораблей, возвышающихся из воды своими днищами. Братия выгрузила деревянный крест с голгофой на днище тральщика, а затем и гроб с телом монаха.
-Отцы, - обратился Николай к игумену:
-А, старца то чего тревожить, может с буксира посмотрит?
-Да нет, брат, он ведь каждый год на этом месте в этот день молился. Он во время войны матросом начинал служить на этом тральщике, и единственный кто с него спасся. Он нас просил его отпеть здесь, вместе со всеми погибшими…, последний настоящий старец…, наш духовный отец…
Братия, со слезами на глазах, пела: «Со святыми упокой…»
Ахмеров Олег Руманович. Апрель 2010.
| |
|
Христианское творчество / Ахмеров О.Р. / Контузия.
