перемены
1.
Хотелось бы и мне солдатом на краю –
не выстоять, так пусть хотя бы наперед
увидеть жизнь свою в таком родном раю –
до памяти еще, до знаков и пород,
известных нам теперь – в учебниках, в уме,
записанных, как встарь, не буквами, но глиной –
как вскриком в тишине, как снегом по зиме.
Жизнь только кажется пустой и длинной,
но там – за каменным изгибом сильных рук
с ногтями длинными, покрашенными алым,
я вспомню молодыми всех старух
и уничтожусь правильным овалом.
А дальше? Мне, увы, не то, чтоб через край,
но что-то есть и мне – в тиши уснувших улиц.
Обыкновенный дом. Обыкновенный рай
обыкновенных, поглупевших умниц –
уставших, может быть, но все еще живых –
каким-то чудом, сполохом, развратом –
на башенках своих сторожевых.
Я вижу Землю так, как видят атом
под микроскопом. Только стоит ли
водить круги, ныряя в сонм отверстий?
Я – нефтяная скважина Земли
лет двести или даже тыщу двести.
Опомниться б, остаться б так, как есть –
обыкновенным, крошечным и юным,
и – всё.
2.
В этой матовой гулкой комнате –
за пределами тишины –
я укрылся от вашей копоти
на поруках своей жены
и немногого, что не вспомнится –
кроме сына, который спит.
Не хочу я ни с кем знакомиться.
Мне бы надо бы успокоиться.
Мне бы скрыться от ваших свит.
До чего же для вас я талантливый –
заглядение посмотреть.
В этой комнате гулкой, матовой
преждевременно умереть –
не игрушки и не терзания,
и, конечно же, не судьба
на вселенские притязания.
Затянувшаяся зима
почему-то никак не кончится –
всё сугробы да снег стеной.
Как же все-таки сильно хочется
в этой комнате костяной
отсидеться, родиться сызнова,
переделав за пядью пядь
все, что истово и неистово,
и опять, и опять, и опять,
и опять в этой странной комнате
никого – только я и то,
что осталось в опальном городе,
в нашем омуте, в нашем холоде –
предначертанным от и до
долгожданного просветления,
отодвинутого рукой
мира обмороков и тления.
…я вернусь к вам другой, другой.
3.
Однажды сквозь призму проступит любовь
и, взявшись за руки, шеренги детей
пройдут по Земле, не оставив следов
и свежих колонок гнилых новостей.
Однажды все сбудется – каждая тля
увидит себя со своей стороны,
и станет отчетливей наша Земля
не только в пределах нашей страны,
и станет нам грустно – ведь все позади,
и станет нам одновременно – легко
и мягко в заоблачной нашей груди,
и бело, как будто бы мы – молоко
Небесной Коровы рожденного дня –
за лесом, за морем и за горой.
…все это случится уже без меня,
но будет по-прежнему – только игрой.
Ни веры, ни права – здесь так повелось
веками столетий – с той самой поры,
как заскрипела Земная ось
и зародились наши миры.
Здесь вера и право – в углу тишины,
как крошечный мальчик без цвета лица
и памяти.
4.
/Ивану Зорину/
…и вакуум обыкновенной клетки
надклеточного выбора души.
Кому – тяжелый труд и пятилетки,
а мне – склонения и падежи,
и вакуум – такой обыкновенный,
что и не верится… Неужто где-то есть
небесный свет и воздух внутривенный,
который заживо меня не съест?
Но тоже ведь надкусит. До финала –
мир грезится, выпячиваясь в старь.
Ночь, ледяная рябь канала,
прохожий пьяный, как коала,
аптека, улица, фонарь…
Лишь бесы скачут, цокают, стрекочут,
как малярия. Вторник и среда
прошелестят подолами, проскочат
и не пророчат, а всего лишь прочат
седую стужу горького труда
посередине вывернутых свалок.
5.
Семь пятниц на этой неделе
и ни одного воскресенья.
--
Одиночество – это акт.
Одиночество – это теракт.
--
Только по телефону доверия
или на метафизической паперти
выскажу Богу свои суеверия
всей своей метафизической памяти.
Господи-Господи, как-то не верится.
Хочется многого. Благо – лишь хочется,
и наша дурка земная вертится,
как неприкаянный стон одиночества
на разделенной фракталами улице.
Мутно от этого – мутно и маятно.
Это – когда перемёрли все умницы –
все до единого глупые умницы.
Выживи умницей в нашем кошмаре-то.
песня беспризорника
(шансон)
стилизация под Емелина
Обмотай меня, мать,
как в утробе – своей пуповиной,
и пойдем мы опять
вместе грабить и воровать.
Я возьму твою жизнь –
вместе с лучшей ее половиной,
и останусь один
над судьбою своей горевать.
Архетипы мои,
одурманенные перестройкой,
зачумленные наглухо
пеньем Брежневских похорон.
Я имел ихний базис –
да вместе с евонной надстройкой.
Обмотай меня, мама,
накидкой из белых ворон.
Мне ведь всё пополам!
Понимаешь? Мне всё это – мимо.
Но городская возня
и очерченный лицами круг –
не дают мне уснуть
на развалинах Третьего Рима.
Я почти уже сплю.
Не буди меня, мать, если вдруг.
Наши годы и вехи
отзвучавших свершений
пятилетних наказов
и заветов на век.
Мир не станет, родная,
увы, совершенней,
как не станет роднее
мне любой человек.
Я бы рвал тебе, милая,
полевые букеты,
я бы знал наперед
череду наших дней,
превращенных по прихоти
нашей в стеклопакеты.
…но от этого только
мы друг другу родней
и родней.
Обмотай меня, мать,
как в утробе – своей пуповиной,
и пойдем мы опять
вместе грабить и воровать.
Я возьму твою жизнь –
вместе с лучшей ее половиной,
и останусь один
над судьбою своей горевать,
горевать,
горевать.
---
Перед отъездом на Малую Землю
толпы людей развернутся на юг,
и – припорошенный пеплом и селью
смытый, и в обмороке над постелью,
как замутненный сознанием Юнг –
скромно пройдет по далеким границам
вымершей жизни наш замкнутый круг.
Остановиться бы, остановиться,
и обязательно посторониться
от посторонних навязчивых рук,
ног, голосов, настороженных взглядов.
Глупый какой-то, дешевый вальсок.
Память – и та – далека, как заклята,
как неизвестная мама солдата
и от беды почерневший сосок.
| |
|
Христианское творчество / Рафиев Алексей Родионович / еще стишки давнёхонькие
