Анатолий Жигулин


Россия Бога не забыла. Хоть муки крестные прошла, Но все же свято сохранила Частицу веры и тепла. И от одной от малой свечки Зажглась могучая заря. И стало ясно: вера вечна, Как вечны солнце и земля. Старинной улицей московской С названьем новым и чужим Идем, спешим по кромке скользкой, К своим троллейбусам бежим. Еще февраль сгущает краски. Еще под наледью трава. Но близок день вселенской Пасхи, Пора святого торжества. И верба расцветает в банке В лучах нежаркого тепла. И дерзко церковь на Лубянке Звонит во все колокола. Б. Окуджаве Черный ворон, белый снег. Наша русская картина. И горит в снегу рябина Ярче прочих дальних вех. Черный ельник, белый дым. Наша русская тревога. И звенит, звенит дорога Над безмолвием седым. Черный ворон, белый снег. Белый сон на снежной трассе. Рождество. Работать - грех. Но стихи - работа разве? Не работа - боль души. Наше русское смятенье. Очарованное пенье - Словно ветром - в камыши. Словно в жизни только смех, Только яркая рябина, Только вечная картина: Черный ворон, белый снег. /1978/ Упал снаряд, и совершилось чудо: На опаленной порохом стене Возник в дыму неведомо откуда Святой Георгий на лихом коне. От сотрясенья обнажилась фреска, Упала штукатурка поздних лет, - И он возник - торжественно и дерзко, Как древний знак сражений и побед. В сиянии возвышенного лика Простер десницу грозную свою, И острая карающая пика Пронзила ядовитую змею. А пулемет стучал в старинном храме, И ладил ленту молодой солдат, И трепетало яростное пламя, И отступал безбожный супостат. / 1976 / Памяти друзей Я полностью реабилитирован. Имею раны и справки. Две пули в меня попали На дальней глухой Колыме. Одна размозжила локоть, Другая попала в голову И прочертила по черепу Огненную черту. Та пуля была спасительной - Я потерял сознание. Солдаты решили: мертвый, И за ноги поволокли. Три друга мои погибли. Их положили у вахты, чтоб зеки шли и смотрели - Нельзя бежать с Колымы. А я, я очнулся в зоне. А в зоне добить невозможно. Меня всего лишь избили Носками кирзовых сапог. Сломали ребра и зубы. Били и в пах, и в печень. Но я все равно был счастлив - Я остался живым. Три друга мои погибли. Больной, исхудалый священник, Хоть гнали его от вахты, Читал над ними псалтырь. Он говорил: "Их души Скоро предстанут пред Богом. И будут они на Небе, Как мученики - в раю". А я находился в БУРе. Рука моя нарывала. И голову мне покрыла Засохшая коркой кровь. Московский врач-"отравитель" Моисей Борисович Гольдберг Спас меня от гангрены, Когда шансы равнялись нулю. Он вынул из локтя пулю - Большую, утяжеленную, Длинную - пулеметную - Четырнадцать грамм свинца. Инструментом ему служили Обычные пассатижи, Чья-то острая финка, Наркозом был просто спирт. Я часто друзей вспоминаю: Ивана, Игоря, Федю. В глухой подмосковной церкви Я ставлю за них свечу. Но говорить об этом Невыносимо больно. В ответ на расcпросы близких Я долгие годы молчу. Отец В серый дом Моего вызывали отца. И гудели слова Тяжелее свинца. И давился от злости Упрямый майор. Было каждое слово Не слово - топор. - Враг народа твой сын! Отрекись от него! Мы расшлепаем скоро Сынка твоего!.. Но поднялся со стула Мой старый отец. И в глазах его честных Был тоже - свинец. - Я не верю! - сказал он, Листок отстраня. - Если сын виноват - Расстреляйте меня. 1962 О, жизнь! Я все тебе прощаю. И давний голод в недород, И что увлек меня, вращая, Большой войны круговорот. Прощаю бед твоих безмерность -- Они устроены людьми. Прощаю, как закономерность, Измены в дружбе и любви. Для всех утрат, былых и близких, Я оправданий не ищу. Но даже горечь дней колымских Тебе я все-таки прощу. И только с тем, что вечно стынуть Придется где-то без следа, Что должен я тебя покинуть, - Не примирюсь я никогда. / 1965 / Я БЫЛ НАЗНАЧЕН БРИГДИРОМ... Я был назначен бригадиром. А бригадир -- и царь, и бог. Я не был мелочным придирой, Но кое-что понять не мог. Я опьянен был этой властью. Я молод был тогда и глуп... Скрипели сосны, словно снасти, Стучали кирки в мерзлый грунт. Ребята вкалывали рьяно, Грузили тачки через край. А я ходил над котлованом, Покрикивал: -- Давай! Давай!.. И может, стал бы я мерзавцем, Когда б один из тех ребят Ко мне по трапу не поднялся, Голубоглаз и угловат. -- Не дешеви! -- сказал он внятно, В мои глаза смотря в упор, И под полой его бушлата Блеснул Отточеный Топор! Не от угрозы оробел я, -- Там жизнь всегда на волоске. В конце концов, дошло б до дела -- Забурник был в моей руке. Но стало страшно оттого мне, Что это был товарищ мой. Я и сегодня ясно помню Суровый взгляд его прямой. Друзья мои! В лихие сроки Вы были сильными людьми. Спасибо вам за те уроки, Уроки гнева И любви. / 1964 / Опять в полях светло и пусто. Солома, ветер и песок. И в синем холоде капуста, И в желтом пламени лесок. И незабытый, изначальный, В тиши прозрачной и сырой -- Далекий, ровный и печальный Стук молотилки за горой. Сырой лужок о трех ракитах, Осока стылая в воде. И ряд колосьев, позабытых На обнаженной борозде... Когда еще, какие дали Помогут мне хотя б на миг Забыться в праздничной печали От невеселых дум моих? И на какой другой излуке, В каком непройденном пути Смогу забыть о той разлуке, Что неизбежна впереди? И на каком другом рассвете, В какой неведомой глуши Так ощущается бессмертье Колосьев, ветра и души? / 1970 / Дальние предки - католики. Это теперь всё равно. Столики, столики, столики. Белое злое вино. Что же, помянем родителей, Раз уж обычай такой. Крепко их в жизни обидели. Только в могилах покой. Били, стреляли, кулачили - Город, деревню, село. Было судьбою назначено Долгое, долгое зло. Долгие тюрьмы с погостами. В памяти это свежо. Пусть же хотя бы у Господа Будет вам всем хорошо. / 12 мая 1998 г. / * Храм белел сквозь черные деревья, И хрустел вечерний темный снег. Улетело солнечное время, И умолк короткий летний смех. Лето, лето! Молодость и сила. И слеза живицы на сосне. Слава Богу, - все когда-то было И осталось памятью во мне. Долго ли продлится эта память, Эта тень деревьев на снегу? Многое могу переупрямить. Только время... Время - не могу! И когда меня осилит время И душа отправится в полет, Пусть белеет храм среди деревьев И далекий колокол поет. / 1991 / Коломенское А за окошком -- родина: Подъемный кран да глина. Да желтая болотина, Да красная калина. А поправей немного, В серебряной росе -- Веселая дорога -- Каширское шоссе. И листья кружат в танце, И ветки -- словно сеть. И едут иностранцы На церковь поглазеть. Летящая, как слава, Из глубины веков, Для них она -- забава, А для меня -- любовь. И вдалеке за горкою -- Поля, поля, поля... Полыни ветка горькая Она -- как жизнь моя. Привет родному краю! Я весь навеки твой, Я медленно сгораю С березовой листвой. /1969/