Бескрайняя белая пустыня без низа и верха, как безграничный белый космос — так виделась Лидии Ивановне тетрадная бумага, если она вглядывалась сквозь бледные клеточки в пустоту белизны.
Заявления, прошения, обращения — бумага принимала всё безропотно, как ей и положено. И необъятное белое меркло в чернилах. И Лидия Ивановна думала, что житейское всегда встаёт препятствием на пути человеческого ума к светлой бесконечности. И вздыхала, обтирала кончик черной шариковой ручки белой бумажной салфеткой для порядка и размышляла о бесконечном, которое всегда стоит за житейским.
То есть, о Боге.
Особенно теперь, когда суд отгремел пугливым сердцебиением, и провалился, так и не пустив Лидию Ивановну в мечту побыть другой.
Но не провал тяготил её. Не проигранный суд, не потеря мечты даже. Она болела богооставленностью: кто-то может смотреть на мир причинно-следственно, кто-то слепо вовсе, и той слепотой полон. А Лидии и клеточки и белизна под ними на тетрадном листе виделись единым, и жизненное от Божьего она не отделяла. А потому не юриспруденция вела её, а мысль о Божьей вездешности и всемощности. И особенно, о Его всемилостливости.
Но теперь Бог оставил её один на один с бумажными законами, адвокатами в белых рубашках и строгих галстуках, пожилым седовласым судьёй, похожим на римского цезаря. И Лидия Ивановна чувствовала себя обиженной девочкой, брошенной на усмотрение умных и сильных, но чужих и холодных взрослых, вроде школьных учителей в её детстве, никогда не желающих вставать на её сторону.
И она коротала ночь на кухне, где по жестяной раковине нервно тараторили капли, семенящие из неисправного крана, стараясь поспеть за беспокойными торопливыми часами.
Апелляция.
Безнадёжность, тревога, горечь, боль.
Надежда там, где её нет. Уже не ради компенсации, а ради того, чтобы почти случайно, ненароком опровергнуть черную мысль о богооставленности. Как обиженный родителем ребёнок, плачущий, спрятавший лицо в руки, но поглядывающий сквозь пальцы и жаждущий опровержения собственным горьким догадкам.
Завтра.
Это будет злой, с холодными глазами, очевидный до удивления, мрачный день-молот, день-молния, метящая в сердце.
Лидия Ивановна смотрела в черный чай, так и не надпитый и давно остывший, а рядом на блюдечке темнел чайный пакетик, похожий на подушку, мокрую от слёз.
Потом она глядела в чёрное окно, такое же глубокое, тускло отражающее её мир, как и чай в кружке. И, хотя кухня была белой, в окне и чае она мрачнела до пасмурного, до небелого, до небожьего.
И Лидия Ивановна решилась.
Серая тетрадка с обыкновенными полосками на обложке и давно неуместными вставками «учени..», «класса», «школы» легла на белую скатерть. Лидия рассмотрела её подробно, как впервые рассматривают обложку очередного номера долгожданного журнала, пахнущего типографией и таящего в себе новое, ещё не читанное. Она до сих пор выписывала некоторые, из тех, что любила почитывать её мама. Хоть теперь это были уже совсем другие журналы.
Потом раскрыла на первой странице, белой и чистой, как первого сентября, пригладила упрямую обложку, непослушной дверью норовящую захлопнуться обратно, и написала: «Боже!».
Это был смелый шаг в белую пустоту.
К Богу.
«Я только хотела получить компенсацию, Господи. Я работала в том злополучном цеху всю жизнь. Но по нормативу приёмщица должна была работать на складе. Но мы тогда думали о производстве, как нам больше сделать. Рекорды били. И я работала в цеху опасного производства.
А теперь суд решил, что меня в цеху не было. А это не правда! Ты же знаешь, Господи. И теперь могут вылезти какие-нибудь болезни. И это несправедливо.
И я читала акафисты каждый день, я так молилась, Господи. Я так молилась, а Ты не услышал.
И я проиграла суд.
И у меня теперь вся душа поникла. Неужели все они достойны компенсации, а меня Ты не защитишь?
Я понимаю, что у Тебя в руках всё. И никакие болезни не вылезли. А было это очень давно. Но сама справедливость разве не требует правильности? Чтобы всё ровненько и стройненько?
Даже Петровна получила. Хотя она работала в бухгалтерии.
И от этого мне только больнее. Опять она перехватила у меня перед носом. Как тогда с Валиком. Я уже много раз говорила тебе, Господи. Она у меня Валика увела. А он был хороший. И мы дружили. А она, красивая и смелая, дорогу перешла. Давно это было, да всё обидно.
Он был добрый и весёлый, хотя и выпивал немножко. А она его себе забрала.
И теперь опять. Я хотела получить компенсацию и сделать ремонт. Я никогда не делала ремонта за раз. Чтоб как у людей. У Петровны новый ремонт. У неё квартира побольше. Я понимаю, что ей помогают. Но у неё там беспорядок. Это потому что сын с ними живёт и дочь, и оба пьют. И Валентин теперь запойный. А я так боюсь пьяных.
Я вышла замуж потом за Витю. Он тоже хороший был, но не умел быть таким весёлым. Хотя, был добрым и таким крепким.
Потом он погиб.
Зато у нас родилась успели родиться дети. Лиза, а потом Олежка. И мы так радовались с Витенькой. Мы не знали, что он погибнет.
А теперь Олежку перевели в Краснодар, теперь там будет служить. И они меня зовут туда. Домик для меня присмотрели в пригороде. Присылали фотографии. Говорят, что я всегда мечтала клумбу развести.
Помнят.
Мечтала.
И Лиза уже там живёт. Муж у неё оттудова. И хороший какой. И Лиза такая славная.
И про Олежку, Господи. Он такой большой стал. Он самый славный, сыночек мой. Он самый добрый и умный мой человечек маленький, который вырос и теперь даже офицер. И жену Ты ему дал хорошенькую. Какая же она умничка. И вот скоро внучек родится. Все хорошо, проверяли, к началу лета должен родиться.
И все хорошо так, что я плачу иногда, когда про Олежку и про Лизоньку подумаю. Она приезжала недавно с мужем Серёжкой. Дружные они, и внуки мои так ко мне прилипли, что тоже слёзы текут. Они уехали, а я их отлепить не могу от души. Хожу по квартире и вспоминаю. Без них мне глупо на Земле. Сижу тут, в этой коробочке с белыми обоями и плачу от тоски.
А завтра повторный суд. И что там оно будет?
Помоги, Господи, моим детям. Они хорошие оба. И упокой, Господи, душу раба Твоего Виктора. Сгорел он на работе, все вложил в семью. И сгорел.
Как же я плакала. Валентин яму ему сам выкопал. Да прям в ней и заснул, спьяну. Разбудили, он скандалил, похабничал. А я так плакала. И я тогда поняла, какие два человека были в моей жизни. Как черное и белое. И знаешь, Господи, не обидно мне, если подумать. Пусть доживают с Петровной. Если смогут.»
Долго Лидия Ивановна горбилась над столом, и слёзы падали на бумагу, темня белое мокрыми кружочками. И она, то глядя в свое тёмное отражение в черном ночном окне, всхлипывала от обиды. То, вернувшись к белой тетради, плакала от умиления. И писала, писала, заполняя бумажную белизну собою. И в серые клетки ложилась её жизнь, в которой Божье соединялось с человеческим.
Утро судного дня было мрачным. Низкие серые облака неслись над посёлком, даже не глядя на то, что в календаре весна, а на клумбах нерасцветшая зелень ждёт от погоды хорошего настроения. А за серым темнели и вовсе черные тучи, как будто утро явилось в мир не везде, а частично. И небо сегодня осталось ночное.
Наверное, мрачной истории нужен мрачный конец. И небо позаботилось об этом.
Суд прошёл быстро и ровно.
Компенсацию не дали.
Лидия Ивановна вышла в приёмную с молчаливой серой душой, как бы еще не определив для себя, хорошо ли прошел суд или плохо. Боялась сознаться себе. Судья что-то ей объяснял, и Лидия Иванова кивала и поддакивала с заинтересованным лицом. Но ничего не поняла и ничего не услышала. Потому что здесь, на столе у судьи, лежала такая же тетрадка — серая, разлинеенная для вписывания своего имени, школы, класса. И на душу её навернулись слёзы, потому что судья тоже был человеком. И Петровна, и Валик, и Витенька, и все люди. Все пишут свою тетрадку на Божьей бумаге. И Бог по милости не даёт руке написать то, что станет роковым. Особенно, если Его просят о помощи. Стало быть, пусть будет вписано то, что Он вписал её рукою.
Только после обеда Лидия Ивановна вырвалась из чиновничьих коридорных лабиринтов, пахнущих документами, стопками бумаг, ксерокопий, тетрадей, чьих-то судеб.
Ночь покинула весеннее небо, уступив место синему простору. Солнце бросилось в глаза. К этому часу воздух разомлел до духоты, впуская в это тепло жужжание пчел и звонкое пение мира весны. И Лидия Ивановна, хоть и хотелось есть, не торопясь пошла через парк, в котором трепетное море тюльпанов, окутанных внезапным желтым солнцем, расцвело в одночасье.
Красные, фиолетовые, бордовые.
Рыжие, розовые, пятнистые.
Лидия Ивановна присела на скамейку и молча, без мыслей и рассуждения, отдалась яркости. Не в белом Бог!
С края парка по дорожке семенила Петровна, а увидев Лидию Ивановну, ускорилась почти до бега. Тянула вперед руку с телефоном и что-то вскрикивала, как всегда выпучив глаза, будто происходит что-то апокалиптическое.
– Олежка едет! – наконец расслышала Лидия. Улыбнулась, снова оглядела клумбы, и слёзы снова навернулись на её душу. И она стала думать о цветном, как раньше думала о Белом. И о компенсации, которая есть всегда.
Статьи / Компенсация
