“Живопись – это не любовь, это судьба. Не знаю, видимо, что-то в этом роде меня так или иначе подкараулило бы где-то за углом”. И все-таки в этих словах художника Александра Смирнова звучало не столько смирение перед неизбежным, сколько влюбленность. Хотя, конечно, “сначала мастерство, потом творчество”. Вот почему после окончания знаменитой МСХШ – графического отделения Суриковского института – он задержался там еще на двадцать лет – преподавателем: «Обучая других, и сам поневоле учишься. Все-таки профессиональный человек должен делать не то, что у него получается, а то, что он задумал. Один мой приятель подарил свою работу известному искусствоведу Михаилу Алпатову. Тот взглянул и сказал: “Ну что, мастерство есть, теперь надо начать заниматься искусством”». Но жизнь сама подсказывала художнику, когда и чем заниматься. Так, с каждым новым шагом обращаясь к все более значимым сюжетам, Александр Смирнов пришел к религиозной живописи, главной своей теме. А первой его серьезной работой стала серия литографий о Пушкине. Кроме того, с 1983 года художник занялся темой Второй мировой войны, посвятив ей серию обрезных гравюр. «Я с этой темой измучился, – вспоминает Александр. – О войне ничего толком известно не было, книг нормальных не было, все врали, но уже тогда, посидев с литературой года полтора, посмотрев, почитав, подумав, я понял, что меньше тридцати миллионов мы потерять никак не могли. Тогда для меня “Война” стала делом жизни. Мне казалось, что надо сказать правду, ну хоть как-то. И как ни странно, эту правду с большим энтузиазмом приняли мои коллеги». После “Войны” были гравюры к трагедиям Шекспира и, наконец, “Братья Карамазовы”. “Тема возникла сама собой, – говорит художник, – там сошлись и Россия – Третий Рим, и религия, и иллюзия, и пророчество, и преступление... Все то, без чего невозможно понять, во что верим, куда идем”. Обращение Смирнова к Апокалипсису и Евангелию было, казалось, естественным продолжением “карамазовской” темы. И хотя его графические работы одобрил протоиерей Александр Мень, сам художник говорит о них с досадой. Он будто все время сомневается в своих картинах, недоволен ими, как можно быть недовольным поступками или неосторожно сказанными словами. «“Апокалипсис” растянулся на десять лет. Я, так или иначе, возвращался к этим листам. В итоге – недоволен. Мне, видимо, не хватило культуры мышления, чтобы транслировать все, что я чувствовал и чувствую, прикасаясь к этой книге». Следом пришла мысль иллюстрировать Евангелие. “Назрела необходимость, – вспоминает Смирнов. – Стало понятно, что надо внимательнее прочитать. А для меня раз читаешь, раз думаешь, значит – рисуешь”. Вместе с редактором издательства “Книга” Александром Тарховым и филологом Ириной Сурат Смирнов обратился за духовным руководством к отцу Александру Меню. Их совместное общение было недолгим: три встречи, телефонный разговор и одно письмо. «Ира Рязанова, работавшая редактором в издательстве “Малыш”, добилась выхода книги “Свет миру”. Тогда же стараниями Тархова и Сурат в издательстве “Книга” вышло “Евангелие от Матфея” с послесловием отца Александра (это была едва ли не последняя его статья). Безусловно, в этих изданиях чувствуется торопливость, но мы хотели сделать эту работу во что бы то ни стало, ведь никто не знал, что будет дальше». Смирнов предпочитает напрямую не отвечать на вопрос о своей религиозности. “Неверующих нет, – говорит он, – Первый раз я взял в руки Евангелие лет в шестнадцать. Это была маленькая старая затрепанная книжка без начала и конца. В школе нас этому не учили, да и дома никто об этом не говорил. А в Манеже (тогда это была главная площадка экспозиций современного искусства) – знамена, фанфары, Ленин, Брежнев... И все-таки тогда были написаны великие вещи. Я говорю про художника Виктора Попкова. Я не мог понять, почему светятся его картины. И только много позже, прочитав Евангелие, понял природу этого света. Все истинно ценное в нашей культуре, в нашем сознании связано с евангельской проповедью. И все достойное, что было и будет сделано художниками, будет комментарием к Библии, к Священной истории”. Работы Смирнова очень разные, в них есть все – от издевательской иронии до надсадного крика, от умиления до удивления перед открытием. Особенно ярко это видно в его живописи, главной темой которой стала Библия. Здесь художник предпочитает темперу, наполняющую картины воздухом, делающую предметы бестелесными. Его картины – мозаичные панно, собранные из осколков цвета. В них едва угадываются персонажи, которые всплывают, чудесным образом вырисовываются перед глазами и вновь пропадают. Словно это – оживший текст, и на холсте собираются сразу все герои повествования: и невидимые (ангелы), и видимые. На картинах Смирнова – не лица, а образы. Они должны вызвать в зрителе то самое ощущение, которое отразилось в библейском тексте. «Александр Иванов, Василий Перов, Иван Шишкин – по-настоящему глубоко верующие люди. Вспомните картину “Христос в пустыне” Крамского – это шедевр космического значения. Пустыня, камни, рассвет, начинается сороковой день поста – день искушения. Судьба мира решается в этот самый момент, и решение еще не принято. Какой мощью творческой надо было обладать, чтобы этот миг изобразить! Подлинным трагизмом наполнены картины Ярошенко, сумевшего разглядеть образ Святого семейства за окном арестантского вагона (“Всюду жизнь”) и пораженного иконографическим сходством старого кочегара с апостолом Петром (“Кочегар”). Иван Шишкин показал русский рай, Василий Перов – русский ад... Разве это не духовная, не религиозная живопись? Только в контексте Священной истории можно по-настоящему понять произведения великих наших художников, подлинное сокровенное содержание их работ. Нет, Священная история не закончилась, она продолжается. И именно поэтому Пасху, Воскресение Христово мы празднуем каждый год».
