Ты захлопнула входную дверь и по привычке глянула в зеркало в прихожей. Вместо усталого лица перед тобой белел лист бумаги, сложенный вдвое и подвешенный на трюмо. Это была записка от мужа: "Уехал в командировку готовить очерк. Привет!
И снова бьёт каштанопад
Курантов жизни. Может, рано?..
А я печально-грустно рад,
Что твой сегодня день, отрада.
Сегодня вновь мне не дано
С тобою, милая, быть рядом...
Грустит-печалится окно
Сентябрьским жгуче-жёлтым взглядом.
Душа то горестно болит,
То тает, как от поцелуя,
То полыхает, как болид...
Тебя по-прежнему люблю я...
Кстати, срочно загляни в холодильник!"
Стащив сапоги (процедура, так любимая Генкой!) и сунув ноги в комнатные тапочки, ты прошла в кухню. В полупустом холодильнике, к своему удовольствию, ты обнаружила эскимо, завёрнутое в записку: "На здоровье – твоё и Сережкино!.."
Что-то тёплое и приятное разлилось по всему телу, а внутри, под самым сердцем, будто догадавшись, что именно о нём идёт речь, резво заёрзал Серёжка (непременно он!), которому через несколько месяцев являться на свет Божий... "А теперь, – читала ты дальше, – пойди в спальню и посмотри под кровать.
С неистощимыми Генкиными шутками ты сдружилась, и даже сейчас, утомлённая после напряжённого трудового дня, с готовностью участвовала в заочной игре, затеянной мужем. Ты словно ощущала его присутствие в квартире и, улыбаясь, следовала по азимуту в ожидании очередного счастливого подвоха.
Под кроватью ты нашла брошюру "В помощь молодым родителям", а в записке прочитала: "Устала, бедненькая? Извини. Я выбираю для тебя лёгкие упражнения – как врачи советуют. Ты только взгляни на люстру в зале!"
Взглянула. Пришлось идти в кухню за табуреткой, чтобы достать... детскую пустышку, перевязанную голубой лентой. И конечно, записку: "Финиш – в шкафу!"
– А-а-а, вот, негодник, в какую командировку ты уехал! Ну погоди у меня!
И ты решительно направилась в спальню, с радостным трепетом представляя, как сейчас крепко прижмёшься к Генкиной широкой груди, почувствуешь его желанные губы.
– Вы-хо-ди!
Муж был нем как рыба.
– Ах, так?
Ты дёрнула за дверку шкафа. К ногам упал лист бумаги, сложенный пополам. Почерк у Генки крупный и аккуратный:
"Под окном рябины алый сполох
Тщетно гасит ливень грозовой...
До тебя мой путь был страшно долог
По дороге пыльно-столбовой.
Я, конечно, путник запоздалый,
Да и ты в распутицу брела -
Молода, но взор такой усталый,
Жизнь-позёмка седи намела.
Мы стоим. И души плачут рядом,
И сердца рыдают в унисон.
Мы молчим одним и тем же взглядом:
Жизни наши на один фасон.
А вокруг кипят в потугах славы
Суета сует на злобу дня
И другие тленные забавы,
За собой обманчиво маня.
Я уже давно иду на север,
Ты бредёшь недавно, но на юг.
Мы – не в поле, где посеян клевер,
А на тракте в завыванье вьюг.
До тебя мой путь был страшно долог
По дороге пыльно-столбовой...
Под окном рябины алый сполох
Тщетно гасит ливень грозовой...
Лорочка, милая, не грусти. Буду через три дня. Я тебя (вас!) люблю".
В шкафу стояли розы и прислонённая к вазе иконка Пресвятой Богородицы.
| |
|
Христианское творчество / Боровой Евгений Васильевич / Признание
